Прекрасная женщина! Она никогда не отвечала ему грубым словом. Если он возвращался пьяный, что, впрочем, — к чести Хаджи Ахилла должно признать, — бывало только по понедельникам и средам, а также по воскресным дням, она предусмотрительно занимала удобную для обороны и даже вовсе недоступную позицию, следя за тем, чтобы между ними обоими находилась толстая стена, отделяющая кофейню от соседнего двора. Там она укрывалась до тех пор, пока у него не пройдет желание предъявлять ей свои привилегии мужа. Но если она не успевала это сделать, то покорно переносила грубую ругань и еще более грубые кулаки Хаджи Ахилла. Как и у него, у нее тоже была своя философия отношений между мужем и женой в общественной жизни и домашнем быту. У нее имелся достаточный опыт в супружеской области (я забыл сказать, что бабушка Ева была за Хаджи Ахиллом уже вторым браком). Покойный Митрофан, царство ему небесное, уже приучил ее безропотно переносить господство и кулаки мужа… У нее не было причин особенно горевать о своем Митрофане: он не был с нею ни особенно разговорчив — за исключением тех случаев, когда ее ругал, ни слишком щедр — кроме как на кулаки. Ей не было никаких оснований предпочитать его. Оба были хороши. Теперешний хоть бил ее не просто так, здорово живешь, и не из подлости, а ради принципа, в подкрепление евангельской истины.
— Эх, будь они неладны… Все одинаковые, — философски рассуждала почтенная бабушка Ева.
Но она любила мужа. Была ему предана. Помогала ему в кофейне, подавала огонь для трубок, варила кофе, пока он был занят бритьем, иногда вмешивалась в разговор гостей, — например, высказывая свое мнение по поводу какой-нибудь политической злобы дня.
— Пулион да Пулион… (искаженное «Наполеон») а глядишь, тоже царства лишился… Царем ли, кем хочешь будь, — у всех один конец… Произволение господне, — замечала глубокомысленно драгоценная половина Хаджи Ахилла.
Это было во время франко-прусской войны.
Или вдруг спрашивала:
— А дедушка Милхэм (искаженное «Вильгельм») этот — папист или болгарин?
Тут Хаджи Ахилл поворачивался, нахмурившись, к своей любознательной супруге и ворчал вполголоса:
— Упаси боже от плохой бритвы и неученой жены.
После этого внушительного замечания бабушка Ева сконфуженно отходила в сторону, мирясь с тем, что вопрос о национальности прусского короля остался невыясненным.
Единственно, чем Хаджи Ахилл мог обидеть, глубоко оскорбить свою чувствительную супругу, это — назвав ее не библейским именем, а второмужаткой (я забыл сказать, что сам он был женат на бабушке Еве вторым браком). Тут она вспыхивала от негодования, неожиданно раненое самолюбие вызывало яркую краску на ее лице, и она сердито кричала:
— Ишь спохватился: второмужатка… сам-то холостым пареньком под венец шел, что ли?.. Выдумал слово дурацкое — откуда взял только? Ошалелый,
Но Хаджи Ахилл взирал на поднявшуюся бурю со стоическим спокойствием, совершенно не собираясь выбрасывать это слово из своего словаря. Наоборот, он объяснял ей филологическое его значение, доказывая, что изобресть такое слово мог только тот, кто читал Писание.
— Ты, бабушка Ева, глупая женщина, Писания не читала… А я в Море и в Бухаресте был, девяносто девять народов видел… Видел храм Соломонов… Соломон был тоже ученый человек. Он семьсот второбрачниц имел… А у меня только одна, да я бы и ту ему отдал.
— Ты готов последние штаны этому проклятому Соломону отдать… чтоб ему пусто было. Когда ни придет, никогда за кофе не платит, — сердится бабушка Ева.
— Неученая женщина — что дерево неотесанное, — богословским тоном обличает Хаджи Ахилл свою гневную супругу, предоставляя ей и дальше погрязать в глубоком невежестве относительно Писания.
Хаджи Ахилл был очень дурного мнения о женщинах. Оттого ли, что он не слишком блаженствовал с первой своей супругой, или же оттого, что, как сын своего века, разделял общие предрассудки против женщин, он никогда не говорил доброго слова о прекрасном поле и самые едкие укоризны его всегда относились к последнему.
Нередко восклицал он, намекая на жену:
— Враги человеку домашние его!
Как-то раз один юноша спросил его:
— Дедушка Хаджи, ты умный, бывалый человек. Скажи, как надо выбирать жену.
Хаджи Ахилл кинул насмешливый взгляд на бабушку Еву, которая была при этом, и, посильней затянувшись своим чубуком, пустил в нее целый столб дыма, после чего ответил желающему жениться:
— Возьми ведерко воды, напусти туда змей, скорпионов и всяких гадов, у которых язык ядовит… Потом зажмурь глаза, сунь туда руку и хватай что попадется… Непременно на змею нарвешься, но моли бога, чтоб не гадюка была.
Услыхав это, бабушка Ева перекрестилась и промолвила:
— Совсем ошалел.
Но Хаджи Ахилл не рассердился на это замечание… Напротив, оно доставило ему большое удовольствие. Он понял, что сильно задел бабушку Еву, и самодовольно прошептал, не выпуская чубука изо рта:
— Ума палата, язык — бритва, хитрый змей!
Но Хаджи Ахилл искренно любил жену.
Несмотря на все насмешки, подшучивания и кулачные расправы, он знал, какую благотворную роль играет в жизни человека жена, какое огромное значение имеет она для его счастья, и, в противовес вышеприведенному оскорбительному сравнению, говорил иногда:
— Дом без жены да муж без монет — хуже нет!
Тут бабушка Ева приятно улыбалась и ласково заглядывала в глаза супругу, словно кошка, которую гладят по шелковой спинке.
Хаджи Ахилл обожал свою подругу и в критическую минуту доказал это.
Когда в 1877 году полчища башибузуков, ободренные близостью сулеймановых войск, напали на Сопот, Хаджи Ахиллу, как всем, пришлось бежать за Балканский хребет. Он бросил все: дом, бритвы, кофейники, картинную галерею, бесценный музей свой, даже булгарию, даже иерусалимский чубук! Только два предмета сохранил и унес он с собой за Балканские горы: свое копье и бабушку Еву!
Последние великие события — война, опустошения, освобождение — не застали Хаджи Ахилла врасплох. Они были им предвидены и не исторгли из уст его удивленных восклицаний, кроме философского «Божья воля!», которым он встречал безразлично все замечательные явления в своей жизни, как, например: спуск с лестницы в славном храме Святой Софии, получение пресловутой оплеухи в Море, приобретение в Сопоте сотни золотых грошей вместо сотни ударов кизиловыми прутьями и, наконец, освобождение Болгарии.
Впрочем, нет: появление и пребывание русских в Болгарии оказали на него бесспорное влияние.
Сближение с русскими побудило его сделать большой шаг вперед в области языковедения: он изучил русский язык. Да!
Проезжая недавно через Карлово, я почел непременным долгом посетить бывшего своего соседа и знакомца Хаджи Ахилла, который переехал в этот город. Я нашел его в новой кофейне.
Единственным, украшением последней были окна, оклеенные (удивительное совпадение) номерами покойных газет «Витоша» и «Басарет». Но посредине бумагу заменяли куски стекла — треугольные, круглые, полукруглые, многоугольные — словом, той формы, какую придал им каприз случая, и поддерживаемые искусно вырезанными краями бумаги, к которым они были приклеены. В углу стояло, вытянувшись, уцелевшее от кораблекрушения копье. Хаджи Ахилл опять был бедняк. Бабушка Ева разделяла с ним судьбу его. Достойная женщина! Когда я вошел, он, находясь в веселом настроении, удивлял кучку любопытных своими познаниями в русском языке.
— Ума палата, язык — бритва, хитрый змей!.. Я — человек ученый, дети… Читаю Писание, знаю русский язык… Русские называют женщину — марушкой, ракию — водкой, вместо «садитесь» говорят «наседайте», вместо «дай» — «давай», вместо «поедим» — «покушаем».
— Дедушка Хаджи, — прервал кто-то. — А как по-ихнему отрава?
— Зехир! (яд) — с невозмутимой серьезностью ответил Хаджи Ахилл.