Жрец разломил стебли, выдавил на ладонь капли белого сока. Достал мешочек и зубами развязал шнурок на горловине. Потряс, высыпая поверх клейкой лужицы порошок, растер по коже.
— Возьми нож. Тот, острый.
— Ну…
— Режь.
По лицу старухи прыгали красные тени, освещали удивленно поднятые брови. Но глянув на Техути, она кивнула и, приложив нож к ладони, надавила, повела кончиком лезвия. Длинная ранка раскрылась, блеснула темной кровью. Когда мужчина сомкнул ладонь, сжимая кулак, и снова медленно разогнул пальцы, старуха охнула, разглядывая слипшиеся белые края.
— И крови нет?
— Нет и боли. Даже разрез к утру затянется.
— А ну, давай-ка, — нянька смяла остатки травы, растерла по своей ладони. Техути сыпанул порошка.
— Режь, что встал!
Поворачивая рассеченную ладонь, цокала языком, сжимая и разжимая кулак.
— Возьми, — жрец протянул мешочек, — твое теперь.
— Возьму. Значит, кутевник. А пыльца — это что? Заморская, небось, диковина?
— Это мел, со старых камней, там за лагерем они есть. Нужно только наскрести в полную луну и потом носить под рукой в полотне, чтоб пропиталась живым потом.
— Гляди-ка, — Фития сунула нос в горловину, смешно поморщилась, чихнула и улыбнулась.
— Себе-то оставил? Ты вози с собой, а то птичка моя, вдруг в пути ей рожать.
Сказала и снова расстроилась, нахмурилась, пряча подарок в кошель. Техути ответил мягко:
— Я сам боюсь за нее, Фити. Потому буду следить, как следил бы за любимой женой. Я много врачевал и спасал от болезней. И от яда, помнишь. Я спас Ахатту и княгиню тоже.
— Помню я, помню. Ты садись, вот кружка, попей горячего. Рука-то не болит?
— Нет.
Сидели рядом, пили горячий отвар, глядя, как языки пламени лижут копченое дно старого котелка.
— Я ее принимала, жрец. Стоял день без теней, одно сплошное солнце. Всю траву выжгло в то лето, и на поляне умирали змеи, если по глупости выползали из нор. Ее мать рожала стоя, сунув руки в ремни, смотрела на меня и не видела, а глазищи из серых стали темные, как ночь, большие, что два колодца. Две шаманихи прыгали, били в бубны, чуть не убила я их, когда скакали вокруг.
Фития тихонько засмеялась.
— А потом Эния захлопала глазами, заговорила, мне и не понять что, на своем языке. Поднатужилась. И выпала девочка прямо мне в руки. На солнце. Я ее держу у груди, а сама рукой шарю позади себя, где же нож, ой думаю, тупая твоя голова, нянька, чем отсечь пуповину. Чтоб не класть ребенка на каленую землю, думаю, сейчас перегрызу зубами. А он, нож, будто сам мне в руку прыгнул. Открыла маленькая глаза и как закричит, сердито и звонко. А в ротике солнышко, как у пойманной рыбки, светит туда, до самого горла. Так вот с солнцем с тех пор и живет, и сама как солнце. Ты ее береги, жрец. Сейчас-то я не всегда могу с ней, видишь, она в делах все дни. Когда я тут остаюсь, ты береги.
— Я сберегу.
От большого костра донеслись возгласы и стихли. Послышались в темноте шаги, заглушаемые ором лягушек, что хороводили свадьбы по крошечным бочагам на краю лагеря. Свет упал сначала на ноги и подол куртки, осветил руки, держащие накрытую миску. Хаидэ подошла, медленно села, придерживая рукой живот, вытянула одну ногу и, сунув Техути теплую миску, взялась рукой за согнутое колено.
— Поешь, мясо тебе.
Он замер, уставившись на миску. Сидящая рядом беременная женщина, это о ней рассказала старуха…Девочка с открытым маленьким ртом, полным солнечного света. Она принесла ему мясо. Как мужу. Швырнуть бы эту миску, чтоб упал в костер котелок, схватить ее в охапку и убежать. Туда, где нет важных старейшин, сухого хитроглазого шамана, хмельного Теренция, пишущего ей короткие письма. Чтоб никого, и чтоб она приходила и протягивала ему, с женской заботой, будто само собой разумеющееся… Поешь… потому что так должна поступать женщина со своим мужчиной. Только так.
Что же она делает с ним? И как? Ведь не пляшет, извиваясь и блестя глазами под накрашенными веками, не показывает бедра, обводя их змеиными движениями тонких рук. Сидит, усталая, с горой живота, в котором чужой ребенок, и даже не смотрит на него, погруженная в заботы племени. Но и не думая о нем, крепко держит в маленьком кулаке его сердце. А он — беззащитен.
Техути вытащил кусок, истекающий жиром, откусил, поставив миску на колени. Ахатта ходила за спиной, зевая, собирала какие-то мелочи, спорила с Хаидэ вполголоса, убеждая взять то и это. Та отмахивалась и, наконец, рассердилась.
— Жужжите, как мухи по осени! На рассвете туда, к ночи вернемся. Потом к утру соберем лагерь и двинемся к дальней границе, там скоро пройдут еще караваны. Там и встанем надолго.
— Нет, — решительно сказал Ахатта, прижимая к груди связку ремней, — пока не родишь, никуда не двинемся. Съездим за парнями, и тут будем ждать!
— Ты забыла, кто вождь? Ахи…
— Не забыла! Но я сказала!
Хаидэ посмотрела на Фитию. Потом на Техути. Махнула рукой.
— Вот и заговор. И кто? Самые любимые! Идите спать.
Ахатта исчезла в темноте, и сразу оттуда послышался тихой говор Убога, поджидавшего ее. Фития забралась в палатку, открыв полог, чтоб видеть сидящих у костра, поворочалась и заснула, посвистывая носом.
А Техути сидел, доедая мясо, думал. Старая нянька будет добра, а потом он купит ее еще чем-то, лучше всего — заботой о княгине. Она привыкнет к нему. Хаидэ родит, и, мальчика или девочку — заберет Теренций, ведь ребенок обещан ему клятвой. Ахатта… Она постоянно с бродягой и становится все мягче и разумнее. Ее завоевать просто. Не слишком умна, Техути сумеет найти нужные слова и поступки, чтоб поняла — он не враг. Есть еще старая Цез, но та не вмешивается в их жизнь, сама по себе. Уходит на весь день в степь, собирать травы. Или подолгу живет в стойбище шаманов.
Враг у него пока что только один. И бороться с ним труднее всего, потому что он в сердце княгини. Только она слышит его и говорит с ним. А значит, придется сражаться за свою любовь вслепую.
Техути искоса посмотрел на короткий нос с горбинкой и круглый подбородок, пряди волос, свитые в две растрепавшиеся косы. Он все делает верно. Каждый должен биться за свою любовь, и он честен, не совершает подлостей, просто обдумывает все шаги. А когда невозможно обдумать, все равно делает еще шаг, главное — в нужном ему направлении. Вот как сейчас…
— Ты слышишь его? — тихо спросил он погруженную в мысли княгиню, — говоришь с ним?
Она, не отрывая глаз от огня, качнула головой.
— Нет. Я не могу слышать его и говорить. После той ночи в норе у Патаххи и времени, когда я лежала в болезни. Если позову, его найдут. Если он позовет — отыщут меня.
— Все будет хорошо, Хаи.
Он обнял ее за плечи и прижал к себе.
— Я обещаю тебе, сильная, все будет так, как должно ему быть. Иди спать, Хаидэ, тебе надо отдохнуть.
— А ты? Ты пойдешь к себе в палатку? — в голосе прозвучало нежелание отпускать, и он затаил дыхание, чтоб не показать своей радости.
— Хочешь, я посижу у костра. До утра.
— Нет-нет, тебе тоже надо поспать.
Снова в голосе послышалась теплая забота, будто она солнце, а он трава под мягкими лучами. И это сладко согрело его.
Техути встал и, поклонившись, шагнул в темноту, туда, где вместо костра светила с черного неба холодная белая луна. Лила тонкие лучи, не дающие тепла, только голубоватый свет…
Лагерь спал, потому что отдых, если была такая возможность, нужно использовать в полную меру. Женщины, наготовив еды и уже увязав походный скарб, все, кроме самого необходимого, забрались в маленькие палатки, к детям. В некоторых палатках их ждали мужья, отпущенные на день-другой отдыха. Техути шел мимо тихой возни и шепотов, зная, скоро и они смолкнут. Заснут, не размыкая объятий, потому что каждого могут убить или отослать в наем, и может быть эта ночь — последняя вместе.
Шел, мягко ступая, смотрел на черные спины холмов, где — он знал, стоят на страже дозорные, вернее, лежат, слитые с древними камнями, безмолвные, как степные ящерицы и такие же быстрые, если на то будет нужда. Удивительный народ. Мало вещей, мало одежды, еще меньше ссор и драк, и вот эта быстрая ночная любовь, постоянная, как утоление голода, даже впрок, если надо. Как удивлялся он поначалу и однажды спросил Хаидэ об этом. Где же страсть, спрашивал он, где желание, которое то приходит, то уходит, где мужчины, что отворачиваются от жен, потому что сегодня был плох день и плохие пришли думы. И где женские капризы и упреки? Выслушав, Хаидэ ответила: