Мератос подхватила тонкий подол и медленно пошла вверх по лестнице в спальню княгини. Пухлые губы кривились и глаза наливались злыми слезами. Старый медведь каплет слюнями на своего степного выродка, а ей приказывает пить зелье каждый день, чтоб не понесла от него. Сам берет у рабыни чашу и, покрикивая, следит, чтоб выпивала до капли. Смеется. Хитрый, хоть и пьянчуга. И что ей с того, что жирный боров задарил ее одеждами своей жены, если все, что имеет, оставит наследнику и тот у него будет один?
Она снова села к зеркалу и глядя себе в глаза, тщательно расчесала волосы. Поднялась, отстегивая булавки с плеч и не снимая зеленого хитона, улеглась на постель, укрытую парчовым покрывалом. Светильник тянул вверх рыжий хвостик пламени, бросая по углам колеблющиеся тени. И по ее лицу тоже пробегали тени, как длиннолапые пауки, меняя черты.
— Лежишь? Правильно. Хорошо. Ум-ница.
Протопав от входа, встал, покачиваясь, разглядывая размытое сумраком круглое лицо с жирно наведенными глазами. Протянул руку, стягивая с плеча хитон.
— Фу. Как ты воняешь! Сколько твердил я тебе — княгиня должна омываться пять раз на день и встречая мужа — еще раз. Но разве волчицу выучишь жить в городе. А? Я кого спрашиваю? А?
— Прости меня, великий мой муж, я грязна и дикарка, — проговорила Мератос выученные слова.
— Так и есть. Поворачивайся! На колени! Быстро! Как надо просить своего господина?
— Возьми меня, мой господин, мое тело горит и просит тебя.
— Ах ты, кобылица ты п-потная. Что, чешется у тебя, да? Тебе бы только валяться и хватать ртом мужиков. Сколько у тебя было их? А?
— Многие сотни, мой господин.
— Ах, ты… — он зарычал, захлебываясь и намотав на руку светлые волосы, дернул к себе голову девочки. Ударил ладонью по щеке, толкнул на постель, снова дернул, стаскивая на пол. Беспорядочно хватая, хрипел, наваливаясь и плюясь, а в косящих от хмеля глазах плыла трезвая и злая тоска.
После недолгой возни прокричал имя жены и, захлебнувшись, оттолкнул молчащую Мератос, так что она повалилась на ложе ничком, закусывая зубами сбившееся покрывало. Сел рядом, нагнув большую голову к толстым коленям. И пошарив рукой по девичьей спине, натянул задранное к самой талии тонкое платье, закрывая обнаженные ягодицы. Сказал трезвым голосом:
— Прости старого дурака, девочка.
— Я люблю тебя, мой господин, — заученно отозвалась Мератос.
— И ладно. Утром получишь десять монет. И что еще хочешь? Сережки? Или браслет?
— Подари мне это платье, мой господин.
— Нет. Дарил уже. Так снесла на базар. Жадная, только деньги нужны. Их и дам.
Девочка зашевелилась и села, поправляя растрепанные волосы. Сказала угрюмо:
— Ты знаешь мужское, не женское. Я продала, потому что любишь княгиню, а не меня.
— Ишь… Так ты что, хочешь выкинуть все ее платья?
— Да. А ты купишь мне новых, чтоб только мои. — И помолчав, добавила, — мой господин.
Теренций захохотал, не глядя, положил руку на ее голову, растрепывая волосы, и подтолкнул:
— Хитрая… дочь лисы. Иди спать. Платье сними и оставь. Хочешь если, возьми что из старья Хаидэ. И — порви на клочки, погрызи зубами.
Дождался, когда девочка переоделась и, поклонясь, вышла, добавил впологолоса:
— Как я грызу тебя. Каждую ночь.
Мератос прошла перистиль и на цыпочках скользнула в узкий коридор, ведущий в детскую. Встала перед черными воинами, заслонившими вход.
— Следите как надо, за маленьким князем, да будет Аполлон щедр милостями к будущему герою. Его отец велел мне передать вам эти слова.
Мужчины кивнули, чуть вынимая из ножен короткие мечи. И девочка, кивнув в ответ растрепанной головой, повернулась и величественно поплыла обратно, придерживая подол яркого дешевого платья. В голове прыгали и метались мысли. Стоят. И не спят ведь. Простоят до утра, а там их сменят еще двое. Ну ладно, время есть, еще можно что-то придумать.
В просторной кухне, куда она заглянула, черный Лой вертелся на лавке, хватая за бока девушек, что чистили овощи. А те отмахиваясь, смеялись его шуткам. Увидев Мератос, испуганно смолкли. Та вошла, стреляя по сторонам злыми глазами.
— Что будет вкушать утром мой высокий хозяин Теренций?
— Пекарь испечет пироги с грудками перепелок и свежими ягодами.
Анатея, не поднимая русой головы, перебирала капустные листья в корзине.
— Хорошо. И пусть подадут ему орехов, сваренных на меду. Они возвращают истраченную мужскую силу.
В наступившем молчании повернулась и пошла, держа рукой подол. Вслед ей захихикали девушки. Мератос нагнула голову и пошла быстрее.
— Погоди, ягодка.
Выскочив из кухни, Лой схватил ее за локоть и потащил к выходу на задний двор.
— Пусти, черный. — она слабо, для виду, упиралась, но шла послушно.
Белые плиты были расчерчены красными линиями от факелов, укрепленных на стене, а в углу двора старая смоковница клонила вниз обильные ветви, и толстый корявый ствол утопал в густой темноте. Лой подтолкнул девочку в зазор между стволом и стеной, прижал, наваливаясь всем телом, и стал целовать, жадно прижимаясь к ее рту большими губами.
— Ох, соскучился я по тебе, ягодка. Что долго так? Он тебя бил?
— Пусти. Ну порвешь же платье. Пусти. Не тяни. Вот.
Прижимаясь к стволу, она задрала подол, оголяя белый гладкий живот.
— Ы-ы-ых…
Черные руки стаскивали с круглых плеч измятую цветную ткань.
— Ну. Скажи, скажи Лою, бил тебя старый козел, мучил? Вот я скоро куплю себе нож, наострю и отрежу жирному барану его мошну.
— Дурак. Не говори глупостей. Иди лучше, вот так. Сюда. Да, еще. Тихо!
— Ох… ты мне только дай пять монет завтра, на нож, а? Да-да…
— Не дам. На нож не дам. Ты дурак, Лой. Еще. Еще!
— Тогда просто подари Лою монеток. Лой утром пойдет на базар и принесет тебе цветных бусин. Из стекла. Ни у кого нету, а у тебя будут.
— Ты продуешь монеты в кости! На. Сюда, вот. Скорее.
— Тихо…
Он замер, когда через двор прошел повар, помахивая мешалкой, и вытирая потный лоб толстой рукой. И снова накинулся на девочку, целуя и кусая за ухо.
— Что, хорошо тебе с Лоем, а? После старого жирного беса, хорошо? Ну, скажи!
— Да…
— Любишь Лоя? Будешь всегда со мной? Ягодка… ожина моя, колючая дикая.
— Буду. Люблю.
Потом Лой сидел на корточках, откинув голову к стволу, пел сквозь зубы песенку и ухмылялся, а Мератос, покачиваясь на черных коленях, трогала пальцами блестящее от пота лицо, проводила вдоль густых бровей.
— Не надо бус, Лой. Сходи к травнице, что живет на краю базара. Принеси мне пучок свежей рыб-травы. Такие сиреневые цветочки на стеблях, как тонкие косточки. Только свежей, не сухой. Три монеты дам на траву.
— Мне всего две останется? Не пойду.
— Ты мой тигр. Три на траву, и еще тебе три.
— Четыре.
— Ах ты, черный змей.
— Вот такой я. Все девушки любят Лоя, а я выбрал тебя. Разве тебе плохо? Мне не нужны орехи в меду, чтоб я был в силе. И все это — тебе. А не хочешь, я возьму себе Анатею. И Калатаму тоже.
— Нет, нет, я утром принесу тебе монеты. Мне пора, Лой.
— Как пора? Еще рано. Давай еще поиграем, а? Повозимся. Расскажешь мне про старика. Ты так хорошо рассказываешь!
— Мне правда надо, тигр. И поскорее.
Она сползла с мужских колен и, поцеловав Лоя, убежала, на ходу одергивая платье. Тот, не вставая, раскинул к земле длинные руки и, усмехаясь, проводил девочку глазами.
В маленькой каморке, в которой когда-то лежала Ахатта, Мератос кинулась к сундучку, стоящему в дальнем углу и, пошарив в нем, вытащила маленький мех, искусно сшитый из тонких гладких кож, выдернула зубами пробку, опрокидывая надо ртом, сжала булькающие бока. Глотнув вязкой жидкости, сморщилась и, переждав тошноту, глотнула еще. Чертов хитрец Лой. Черный, как угорь, которых приносят к обеду. Если она понесет от Лоя, то даже болван Теренций не поверит, что это его ребенок. Хорошо бы он сумел раздобыть рыб-травы. Можно, конечно, самой нарвать цикуты, она растет среди сорняков. Но цикута приносит быструю смерть, которую ничем не прикроешь. И болиголов не годится, и черный дурнишник. А вот рыб-трава, от которой у человека через время случаются долгие судороги, и после вдруг перехватывает дыхание, так, что он больше не умеет дышать — это хорошая трава. Правильная. Мало ли от чего вдруг захрипел и стал синеть. Мало ли…