«Ты опять говоришь…»
Он стоял посреди многоцветных ковров и фресок, грузный большой мужчина, чья юность и молодость с каждым вдохом отдалялись, и кажется, уже не докричишься до них. Да и хотел ли он кричать, окликая того мальчика, что убегал из дома на высокие скалы — смотреть на важные корабли и мечтать о далеких странах?
«Вернись назад, еще дальше, в прошлое, туда…»
Но Теренций, выдохнув, не позволил внутреннему голосу продолжать. Все, что можно подумать о происходящем, он успеет подумать потом. Потому что…
И снова замер, на этот раз прогнав не только слова, но и мысли.
И мир вдруг опустился, подступая к его ушам — он услышал за нестройными голосами и топотом — уханье ночной птицы и дальний шум волн, звон и неясный грохот корабельных снастей из неспящего порта. И к глазам подступил мир, впуская в расширенные зрачки восторг пурпура, песню кобальта, покой охры и колыбельную зелени, и нежно покалывая скачущими бликами огоньков на носиках светильников.
По спине пробежала дрожь восхищения. И ее он ощутил, всей кожей, как и тяжелое торжество зноя, и еле заметную свежесть где-то идущей грозы. Не думая, а просто растворяясь в этом восхищении, сжал пальцы, а на каждом — ноготь и он полукружием отпечатывается в коже ладони.
Двинулся позвоночник, поворачивая большое тело. Поднялась, послушно подтягивая сухожилиями мышцы и суставы, нога, мягко встала на всю ступню. За ней сделала шаг другая.
Он молча спускался по лестнице, проходил мимо кланяющихся рабов, и так же ничего не говоря, прошел мимо опешившей Мератос, которая торопилась в спальню. Раскрыла рот, глядя на мерно уходящего в полумрак хозяина. А Теренций шел. Не в перистиль, где за эти несколько мгновений, что вместили его превращение, почти ничего не успело произойти.
У ворот кивнул стражникам, сказал властно:
— Впустите. Хозяйка ждет.
Загремели засовы и высокий худой старик, с большим горбатым носом на смуглом лице, вошел, ведя за рукав женщину в черном покрывале. Увидев Теренция, поклонился, собираясь что-то сказать. Но тот отвернулся и пошел обратно, неся в груди ставшее легким сердце. Сердце черноволосого мальчишки, влюбленного в выцветшее бескрайнее небо Эллады и променявшего его потом, когда научился мыслить и выбирать самое для себя лучшее, на чужую страну, что так и не стала ему родной.
Даориций хмыкнул, досадуя, что величавое приветствие пропало, не сказанное. И торопливо последовал за Маурой, которая почти бежала на крики и говор.
В жизни бывают странные времена, когда все вдруг устремляется в точку, в воронку, что засасывает в себя события и тех, кто совершает их. Кто-то оказывается там, повинуясь неумолимой логике происходящего, а кто-то вдруг открывает глаза, будто проснувшись, и обнаруживает себя там, не умея объяснить, а что же привело? Что заставило? Откуда эта нелогичная цепь случайностей, собравшая вместе тех, кого раскидала жизнь? И почему пересеклись они не только в бескрайних пространствах, но и во времени? У кого искать объяснений и требовать их?
Один, столкнувшись, предпочитает забыть, другой — пытается объяснить сам, с натугой сводя упирающиеся обрывки нитей. А кто-то, держа в памяти, как родниковую воду в деревянной плошке, бережно несет по жизни, заглядывая в колеблющееся зеркало чуда, и улыбается, принимая его. Это — было, скажет такой человек. И, рассказывая детям и внукам, даже не поймет, что вот она пришла — еще одна легенда. Не сказка, придуманная для развлечения, а бесхитростный пересказ чуда, теми, кто видел, принял и сберег.
Пока Маура бежала к решеткам, далеко обогнав с трудом поспевающего купца, старый Теренций тихо вернулся в свои покои и, не отвечая на осторожную болтовню Мератос, улегся, по-прежнему держа на сердце руку. Закрыл глаза и улыбнулся. Он только что сделал что-то, чему не было объяснения. Мелочь, пустяк, несколько десятков шагов и пара слов, и вот он лежит, не понимая, зачем был там, и кто повел его. И не хотел понимать, наслаждаясь подаренным огромным покоем, какого не помнил. Не было такого в его жизни. Нет, был. Там, на крошащихся скалах, под бесконечным небом, где под босой ступней сладко пахла скудная, высушенная зноем травка.
— Иму! — крик ворвался в голову Хаидэ, и она с трудом открыла глаза, стараясь рассмотреть великана. Но закрыла их снова. Рот слабо хватал горячий воздух, она не чувствовала рук и ног, равнодушие накатывало, заполняя мозг. Она устала. Так сильно, что уже не могла полагаться на себя, хотя заклинала, готовилась и была полна ледяной решимости победить. Но сила соперника казалась бесконечной, и наступил миг, когда вымотанная Хаидэ поняла — чуть раньше, чем это поняло ее тело — не будет ей победы. Она может сопротивляться до смерти и умрет, сопротивляясь, но не победит. Если не случится чуда.
А верить в чудо не доставало сил.
— Иму! — грохотало в ушах. Хаидэ сморщилась от боли, что-то рвало и выламывало суставы, сгибая их и дергая. А потом крик в голове сменился ударом и затихающим гулом.
Маура, вцепившись в прутья, смотрела, как Нуба, наступая на хвост змеи, руками растаскивает плотные кольца, пригибается, и резко отдергивает лицо, разбрасывая ошметки белого мяса, сдобренного кровью.
— Папа, папа Даори, он убивает змея!
— Да, дочка. Силен!
— Убивает! Он…
Откинув с волос покрывало, она плакала, держась за холодное железо, и смеялась, с горящими глазами, когда великан снова и снова выкручивал длинное тулово, расплетая кольца, посреди которых вяло болтались руки и ноги жертвы.
Техути, заняв место рядом с Канарией, отворачивался от схватки, но хозяйка дергала его руку, властным жестом приказывая смотреть, и он, вздохнув, уставился на битву. Но думал о своем. Грязная смерть не занимала его, вернее, мелькнувшая на краю сознания боязливая мысль, о том, что может случиться с ним, если сам впадет в немилость, у такой-то женщины, наполнила его душу отвращением к происходящему. Он прищурился, чтоб все выглядело размазанными пятнами. И хмуро размышлял о том, что в женском поклонении есть свои очень-очень крупные недостатки. Жаль, он не герой из мифов и не может стать сразу десятком, сотней одинаковых Техути, чтоб милостиво одарить каждую женщину своим вниманием. Возможно, тогда наступил бы мир и покой…
— Убил! — крикнул кто-то и закашлялся, повторяя в возбуждении, — убил, демон прикончил змею!
— Смотрите!
— А-а-а, смерть ее!
— Кончил тварь!
Люди вскакивали, хватали друг друга за руки и одежду, указывали на вялые распластанные петли. И вдруг мужчина, совершенно пьяный, с всклокоченной бородой, заорал, размахивая длинными руками:
— Девку! Теперь девку!
— Убей! — вопль пронесся над черными верхушками деревьев, вспугивая птиц.
— Убей-убей-убей!
Женщина, что лежала на плитах, ударившись головой, медленно села, опираясь на слабые руки. Лицо закрывали светлые длинные волосы. Техути, раскрывая глаза, всмотрелся, дернул головой, криво усмехаясь. Канария, хватая его руку, прижимала к своей груди, бешеное сердце колотилось, почти выпрыгивая в его ладонь. Вставая, она потащила за собой Техути и он поднялся тоже, исподлобья быстро оглядывая беснующиеся ряды зрителей. Раздался звучный голос, и все притихли, поворачивая к хозяйке возбужденные лица.
— Пусть будет так, как вы решили!
Отпуская Техути, так что он почти упал на скамью, она взмахнула рукой, закричав:
— Демон Иму!
— Иму! — отозвался великан, поднимая грязные руки, которыми он только что разорвал змеиные плети и швырнул на камень женское тело.
— Убей ее!
— Убей-убей-убей! — орала толпа.
Техути закрыл глаза и зашевелил губами, лихорадочно вспоминая имя своего бога, что вдруг вылетело из головы. Пусть ему показалось. Пусть это будет не она. Так не бывает, чтоб вдруг она тут. Но это ведь она? Нет-нет-нет…
Демон рыкнул, медленно поворачивая к женщине лицо, измазанное темной кровью. Та, почти падая, потянула к нему руки. Сказала шепотом: