Тот продолжал, не торопясь, строить свой домик, стилизованный под древнерусский теремок. В отличие от папы, всегда подгоняющего время и опаздывающего к срокам, которые сам себе назначил, Иван Иванович с работой не торопился. Немного постучав топором или помахав лопатой, неожиданно исчезал — только что был и вот его нет — и появлялся нескоро с кульком земляники, ведерком грибов или газетным треугольным пакетом, полным щавеля, лекарственной ромашки, подмаренника или пустырника. В солнечные дни лениво лежал на траве, вытянув ноги и покусывая стебелек вездесущей кислицы. Тем временем у соседей, которым он накануне сложил очажок, вскипала в выварке вода, его звали на пельмени или борщ. Появлялась бутылка водки или бутыль мутного самогона, и Иван Иванович, привычно принимая благодарность, так же привычно показывал безымянным пальцем, докуда ему налить, — очень низко показывал, на полтора-два пальца, а после второго или третьего стакана отказывался совсем — как раз тогда, когда за столом уже начиналось настоящее веселье, а благодарность к нему взмывала до высот закадычности. Он не боялся обидеть отказом, и не обижались, но по большому счету вместо закадычной дружбы возникали неловкость и уважительная враждебность. Друзей у него не было.
Кроме, может быть, папы. Но уж очень они были разные. С детства мечтая быть таким немногословным и естественно мастеровитым (мужику мастеровитость естественна), как Иван Иванович, я стыдился отцовской суетливости. Мне казалось, Иван Иванович втайне над ним посмеивается.
В самом деле, Иван Иванович всегда посмеивался в усы — над пьющими из лужи воробьями, вороватой кошкой, собаками, соседями и соседками, по любому поводу, просто такой был взгляд. Как-то, сидя на камне, он посмеивался над мокрой рубашкой на веревке. Трепыхаясь на ветру, рубашка рукавом иногда дотягивалась до столба, а иногда не дотягивалась, и тогда Иван Иванович усмехался.
Он был наблюдателен по-детски, не по делу — замечал гриб под мусором, ягоду под гнилым бревном, белую голубку среди сизарей в небе, пуговицу на блузке соседки, не соответствующую другим в ряду, — вещи, не имеющие значения. И так же по-детски при этой наблюдательности оставался невнимательным, тут же терял интерес к находке и отвлекался другим.
19
Разговор с Сергеем Павловичем неожиданно продолжился, когда мы с Дулей пригласили его на нашу скромную свадьбу. Сергей Павлович с женой явились с набором серебряных чайных ложечек и заодно эксперт вернул рукописи Локтева, которые все эти три или четыре года продержал у себя. Мимоходом поинтересовался, не был ли Локтев репрессирован и не еврей ли он. Чего на свете не бывает, но я ответил, что не похоже. Я и теперь так считаю. Людей собралось много, поговорить не пришлось, и лишь когда мы покурили на прощание, он заговорил о том, как погибла Ольга Викентьевна. Удивился, что я не знаю о смерти, которая случилась в первый же месяц ее десятилетнего срока. Оказалось, Дуля знала, но не решилась рассказать мне. Сергей Павлович слышал от следователя, будто сокамерницы забили ее лопатами, когда рыли котлован. За что? Эту тайну я едва ли когда-нибудь узнаю.
20
Вошел в Google и набрал «А. Ф. Локтев»: ведь его рукописи и книги могли оказаться не только у меня. Вдруг я что-то о нем узнаю?
Программа выдала две с лишним тысячи ссылок. Первые страницы сообщали об одном умершем актере, еще о каких-то людях, но явно не об авторе книг. Просмотрев несколько десятков страниц, перестал листать: А. Ф. Локтевых оказалось слишком много. Набрал «Андрей Федорович Локтев», «А. Локтев», «Андрей Локтев» — было то же самое: или много не тех или вообще ничего. Андре Тевлок — ничего. Списал с книги имя по-французски и поискал в англоязычном Google — ничего.
Набрал «В. П. Кожевников». Две тысячи сто восемнадцать ссылок! Из первых же узнал, что Владимир Петрович Кожевников, известный советский разведчик, родился в 1900 году, участник гражданской и Отечественной войн, участник Первого съезда народных депутатов Советского Союза… Кожевников оказался известным демократом времен Горбачева, видным деятелем перестройки. В самом начале перестройки в журнале «Огонек» появилась его сенсационная статья о внешней разведке Советского Союза, и большая часть страниц Интернета о Кожевникове касалась этой статьи. Она наделала много шума и в стране, и за границей. Став демократом, Кожевников смело разоблачал преступления органов безопасности, снимал покровы со служебных тайн, нарушал табу, где-то даже намекнул на «позорный послевоенный антисемитизм», и вот в одном абзаце промелькнуло «Локтев». Речь шла о лучших советских разведчиках за границей, репрессированных Сталиным. Но сказано было как-то невнятно: «несмотря на репрессии против родных и близких, несмотря на почти неминуемый арест, продолжали работать…» В этом списке «продолжающих» был Алексей Локтев, но это, скорее всего, была опечатка, следовало читать Андрей. Кожевников снова использовал его имя в своих интересах. Дальше он писал обобщенно: некоторые в самом деле были арестованы и расстреляны, некоторых «по сути» сдали гитлеровцам, некоторые исчезли, и судьба их неизвестна.