— Вот тебе смешно, а мне обидно; тебе говно, а мне повидло! Понял? Придурок, блин. Один дяхон, между прочим, знакомый моего бати, тоже так булавку в плавках носил. А потом такой нырнул с тарзанки и — бац! — судорога схватила. Левая нога согнулась, а разогнуть не может. И он такой булавку хотел достать, а она такая расстегнулась и ему в живот — на! Воткнулась, короче, и кишки насквозь пробила. И всё дерьмо из кишок ему в живот пошло. Прикинь! Так и утонул. Его потом водолазы достали, а он такой весь раздулся, пузо огромное, как глобус, а эта булавка так и торчит в боку. Водолазы из него её выдернули, и через эту дырку начал трупный газ выходить. А водолазы не заметили, надышались и тоже умерли. А ты носи, носи свою булавочку в плавочках. Только потом не говори, что я не предупреждал.
Я не поверил. У Хрипли на все случаи жизни была подходящая история про знакомого его бати. Если во все эти россказни верить, то получится, что все знакомые его бати постоянно попадали в какие-нибудь такие неприятности, в которых не выживал никто, кроме его бати. При этом сам дядя Толя ни разу подобных историй никому не рассказывал. Но всё равно слушать Хриплю было интересно. По крайней мере, никто из пацанов его никогда не останавливал и байки не оспаривал.
Берег встретил нас визгом детских голосов, песней группы «Комбинация» и плеском воды. На небе не было ни облачка, солнце вошло в зенит, и сотни любителей сбросить слой румяной кожи загорали, растянувшись на разноцветных покрывалах.
У самой кромки воды росло единственное крупное дерево. Это была старая плакучая ива, на ветвях которой местные пацаны соорудили тарзанку, после чего она стала самым популярным местным аттракционом. Протолкнуться к ней в выходные дни было той ещё задачкой. Вот и сейчас под ивой толпился народ, наблюдающий, как очередной бледнокожий доходяга, визжа как девчонка, спрыгивает с тарзанки в воду.
Мы прекрасно знали, что Женька не ходит на пляж без книги. Он носил огромные очки с толстенными линзами в роговой оправе, от которых глаза его казались в два раза больше, чем были на самом деле. Говорил, что солнце как-то там отражается в этих стёклах и мешает нормально читать. Поэтому он всегда уходил в тень. А единственное место на пляже, скрытое от безжалостного солнца, было как раз под той самой ивой.
Но читал он не под, а на этой иве. На любимой ветке — широкой, почти горизонтальной. Женька был щуплый, поэтому чудесно на ней помещался. Именно там мы его и заприметили. И именно таким я его почему-то и запомнил.
В толпе галдящих любителей острых ощущений мы отыскали Юрку Колобенко. Не заметить его было сложно — он был самым крупным из нас. Эдакий здоровенный увалень, на полторы головы выше любого сверстника и с сорок пятым размером ноги. В двенадцать-то лет! При этом Колба был самым безобидным, самым наивным и самым добрым созданием из всех, кого я знал. Была в нём какая-то чистота, какой не было ни в одном из нас. Даже в Женьке. Эта его чистота прочитывалась во всём: во внешности, во взгляде, в голосе, осанке, движениях, в манере разговаривать. Он будто стеснялся своей комплекции, стыдился собственной неуклюжести, комплексовал от того, что так сильно не похож на других. Он был сильнее любого из нас физически, но при этом именно нам приходилось в случае чего защищать его от разных ублюдков, а не наоборот.
Колба стоял на берегу, обхватив себя за плечи могучими ручищами, и заметно дрожал. Его посиневшие от холода губы растянулись в улыбке, когда он заметил нас с Хриплей.
— Привет, — пробасил Юрка и протянул массивную ладонь.
— Дарова, бугай, — торопливо бросил Хрипля, глядя куда-то в сторону и скидывая шорты. Он ловким движением поймал верёвку тарзанки, разбежался и под возмущённые возгласы стоящих в очереди плюхнулся в воду. Вошёл красиво — пузом. Ему вослед полетели ругательства недовольных, но выслушивать их пришлось нам с Юркой — Хрипля наслаждался прохладой.
Я пожал Колбе руку и махнул зависшему на ветке Женьке. Тот меня не заметил.
— Земля! — окликнул я его.
Он растянулся в своей фирменной широченной улыбке, захлопнул книгу и ловко, по-обезьяньи, спрыгнул с дерева.
— Дарова, Сержик. — Он протянул худющую руку.
Он всегда называл меня только так. Вообще, каждый из этой троицы звал меня по-разному, по-особенному. Хрипля — Серёгой или иногда ещё Серым. Колба почему-то Серёжей, хотя мне это и не нравилось никогда. Cлишком уж как-то не по-пацански звучало. Хотя я прекрасно знал, что Колба иначе и не скажет. Он, например, никогда не говорил про свою или чужую маму «мать», «матушка» или тем более «матуха», как это делали остальные в те годы. Только «мама». И никак иначе. А отец у него был, конечно же, «папой». Такое вот воспитание. Или нравственные принципы, не знаю. В общем, каждый звал меня так, как считал правильным. Ну а Женька — Сержиком.