И вот сижу я такой, по клавишам щелкаю, пью кофеек, на журнал поглядываю, на ворон. Посреди небывалой ясности. Тут домофон затренькал. Я вначале подумал, что меня глючит. Ну кто ко мне может пожаловать в восемь часов утра? Я, главное, только-только наушники хотел надеть. Если б надел — ничего бы не услышал. Вхолостую домофон бы надрывался. Но надеть наушники я не успел. Секунд двадцать мне не хватило. Вообще, как подумаешь о переплетении маленьких случайностей и какую огромную тень они способны отбросить, то журнал «Знамя» уже не кажется таким уж надежным оберегом.
Домофон звонил полминуты, когда я встал со стула и снял трубку.
— Да?
— Привет, Олег. Это Василиса.
Я замолчал. Я зашел в темный лес. Закружилась голова. Василиса. Подруга детства, собутыльница, наркоманка, всадившая три года назад мне в грудь шприц с чужой кровью, от которой я заразился гепатитом С. Я пытался отобрать у нее шприц, потому что она слила остатки с пяти шприцов и хотела этой кровью уколоться. Завязалась драка. Я не хотел бить Василису кулаком и поэтому ловил ее руки. Она этим воспользовалась и всадила иглу мне в грудь, чтобы тут же вдавить поршень. Я заболел гепатитом С и был этому рад, потому что мог заболеть ВИЧ. Потом, где-то через месяц, Василису отправили в зону. Она полицейского укусила и по совокупности фактов своей биографии загремела в Березниковскую колонию.
Знаете, есть такая фигня, когда человек все видит и будто бы понимает, но шагает под грузовик? На голубом глазу шагает, бог весть почему. Примерно по этим же соображениям я сказал:
— Поднимайся, Василиса.
И открыл дверь. И вот едва я повесил трубку домофона, как тут же спросил себя: «Зачем?» Я кололся «солью» и чуть не умер, страшно пил и чуть не умер, постоянно дрался и чуть не умер, жил на улице и чуть не умер. Все, с кем я кололся, пил, дрался, бомжевал, умерли. Все, кроме Василисы. И теперь я пригласил ее в дом. Ее невозможно перековать. Пляски с демонами — ее суть. Но невозможно ли перековать меня?
Ясность улетучилась. Вокруг раскинулись буераки. Я сбегал в комнату и взял журнал и кофе. С журналом под мышкой и термокружкой в руке я вышел в общий коридор и открыл дверь. На пороге стояла Василиса и улыбалась.
— Привет.
— Привет.
— Я только что освободилась.
— Рад за тебя.
— Мог бы и приехать...
— Мог бы, но я завязал. Жена, знаешь ли, работа.
— Как скучно.
— Ясно.
— Ясно?
— Ясно.
— Кому нужна такая ясность?
Хриплым красивым голосом Василиса пропела: «И мы с тобой не доживем до пенсии, как Сид и Нэнси, как Сид и Нэнси». Ее каштановые волосы струились по плечам. Правильные черты дышали жаждой жизни. Голубые глаза глядели с издевкой. Во всей ее фигуре была какая-то страшная правда саморазрушения, от которой я почему-то не мог отвернуться. То есть я старался от нее отвернуться, но что-то случилось с шеей. Я смотрел и смотрел, и чем дольше я смотрел, тем увереннее смотрела Василиса.
— Зачем ты пришла?
— Мне негде жить. Родители от меня отвернулись.
Василиса притворно вздохнула.
— И что?
— Пусти пожить. У тебя ведь есть свободная комната?
— Не пущу. Она занята. У меня приятель живет.
(У меня действительно жил приятель, попавший в трудную ситуацию.)
— Прогони его. Если, конечно, дело только в приятеле.
— Не только. Моя жена не допустит, чтобы ты тут жила.
— То есть дело в жене и приятеле?.. Ты любишь ее?
— Люблю.
— По рукам и ногам, бедный Олежек. Давай хоть кофе попьем. Или ты меня даже в гости не пригласишь?
Я смешался. Гостеприимство — это черта моего характера, понимаете? Василиса только что освободилась. В конце концов, мы с ней с детства дружим!
— Давай попьем. Проходи.
Я посторонился, и Василиса проскользнула в квартиру. Я побрел за ней. Я брел и пытался рассуждать логически. Взывал к ясности. Ясность ускользала. Я вдруг понял, что перестал себя понимать. Что вообще перестал понимать мир. Я был ни в чем не уверен, даже в том, что живу так, как мне нравится, и люблю свою жену.