Зато в тот день, когда и если он все же отваживается — так наконец отваживаются на самоубийство — показать себя миру, нет на катке и танцполе никого наглее.
Нервные
Нервный чувствует себя загнанным зверем; кто и куда его загонял — это детали. Он забивается в угол, съеживается, закрывает глаза. Гневное отчаяние жжет под веками. Он трясется, весь мир против него. Не смей меня трогать!
Где-то льется вода из крана — прекрасно, пусть все утонут. Кажется, он забыл погасить газ? И ладно, пусть все сгорят. Через минуту, конечно, бежит и проверяет. Странно, что все в порядке. Ему нужно принять лекарство — если он умрет, пусть не говорят, что по своей вине.
Где-то льется, прямо в мозг из плохо прикрытого крана, вода. Он падает на постель и затыкает уши. Он вскакивает и бежит. Кран надежно закрыт. Но вода льется.
Он включает радио. Он выключает радио. Берет книгу. Откладывает. Его томит беспокойство, переходящее в злобу. Он думает одновременно о тысяче разных вещей, но ни на одной не может сосредоточиться. Сквозь злобу опять прорывается беспокойство: что-то должно было случиться. Он думает о домашних, которые сейчас неизвестно где, о дурных наклонностях сограждан, об ужасных болезнях, пока еще мирно дремлющих в его теле. Мелькает мысль о незавершенной работе, о числах и сроках. Ему делается дурно. Он хочет спокойно полежать или умереть.
Сегодня он не в силах работать. Спокойно лежать, впрочем, тоже. Целый день он бежит: на ходу ему легче. Увидев, что что-то забыл, он снова и снова выбегает в магазин. Он снова и снова возвращается, чтобы проверить газ, кран и замки. Он думает о соли и спичках, невымытых окнах, ненаписанных письмах, о важном звонке, которого все нет и нет, о времени, которого почти не осталось. Из крана льется вода.
Он падает на постель, лежит, сжавшись в комок, старается не думать, дышит все тише. Ему уже кажется, что он умирает. Он пытается сосредоточиться. Неожиданно он слышит звук льющейся воды и вспоминает все несчастья своей жизни. «Ах ты, Господи, — думает он нецензурно, — я выключил газ или нет?»
Раздражительные
Все, что на нервного ложится тяжелой могильной плитой, раздражительный сторицей возвращает окружающим. Как пойдет швырять такими плитами — прямо Ахилл под стенами Трои (или этот, со стульями). Три заветных слова — дурак, мудак и враг — всегда наготове. Домашние трепещут, включая телевизор: вдруг мелькнет какая-нибудь особенно ненавистная рожа. Поскольку в телевизоре такая рожа — каждая первая, печальные домочадцы слушались-перенаслушались зажигательных речей о дураках и врагах. И о себе самих, кстати, тоже.
Уйди ты в свою комнату и закрой дверь! Во-первых, своя комната (со своим телевизором) есть не у всякого. Во-вторых, раздражительного влечет к людям, которых он призван спасти от засилья безмерной людской пошлости. Нервный ищет угол, где его не тронут, раздражительный — трибуну, с которой он заклеймит все, что ему не покатило.
Он хмурится, морщится, кривится, и вообще его на разные лады перекашивает. Он кричит или шипит, в зависимости от темперамента. Не находит себе места, роняет на стол масло с ножа, бьет посуду, ошпаривает пальцы — не угнетая, эти мелочи приводят его дух в боевое смятение. Он злобно подсчитывает свои шансы на победу. Мало кому удавалось изменить мир, и всегда это было не в лучшую сторону. Преобразователи слишком бесились по пустякам, да и потом, разве будет нормальный уравновешенный человек преобразовывать невесть что? Раздражительный улыбается, улыбка у него неприятная. Что-то он готовит грядущему дню?
Вздорные
Великие какофонисты, вашей блажи, вашим капризам мир обязан своим кажущимся многообразием. Как сразу бы поблекли краски, померкли голоса, укротились стихии — и вообще все стало непоправимо плохо, — когда б локальному здравому смыслу удалось побороть мировую чепуху.
Словарь предлагает сравнить: сварливый, ворчливый — суетный, бестолковый — блажной, шальной, чудной. Мы готовы скорбеть вместе со словарем — как же, такое вопиющее отсутствие достоинства, — но останавливает — даже не то что останавливает, просто цепляет — пустяковая мысль: а что восславить в качестве антидота? Кротость, спокойствие, серьезность, осмысленность, уравновешенность... Слишком пресно. И слишком несообразно с предустановленной гармонией: как создан был мир в блажной час, так он и функционирует.
Дурь, нелепые причуды, прихоти и затеи — что еще может быть во власти человека? И что, кроме собственных чудачеств, может он противопоставить безрадостным чудесам света — конечно, не здравый смысл. Здравый смысл горазд только сказки рассказывать — как бы он все замечательно разумно устроил, плюс на законных основаниях. На законных основаниях у нас только тюрьмы устраиваются и счастливые браки; и там, и там без сумасбродств и дурачеств долго не протянуть.
Это как мюзиклы: в них всегда начинают петь в самом неподходящем месте: на ложе страсти или с веревкой на шее. Зрителей мюзиклов не коробит. Есть ли у вас уверенность, что и все остальное задумывалось не ради песен?
О педантах
Вы о чем подумали? Анекдоты из «Филогелоса», французская комедия, Тредиаковский; преученое учение, книги, пыль, медные деньги и скука; скука и Штольц, может быть — Чернышевский и, возможно, Зоил. Но кто вспомнил в такой связи Зоила, тот сам педант.
Мир не любит педантов. «Плеща им в рожи грязь, как дуракам смеясь». Мир — будем справедливы — прощает педантов. Как доктор Старцев — Ф. Листа: «шумные, надоедливые, но все же культурные звуки». Вы должны понять, любое прощение возможно при одном условии: прощаемый обязуется впредь знать свое место. Твое место, говорит мир педанту, во французской комедии, так что будь добр. Педант отвечает: «Вы, государи мои, задали мне многотрудную задачу, на что прошу дать мне время». Через какое-то время ответ готов, с обоснованием по всей форме и историей вопроса в три печатных листа. Про французскую комедию чудесно изложено. Только вы уже не помните, по какому поводу сыр-бор, а на французскую комедию вам тем более того. Позволительно ли будет спросить, государи мои, кто виноват, что у вас такая короткая и нелюбопытная память?
А время идет, и мир, в минуту отдохновения, решил тоже что-нибудь сочинить, на благо и пользу. Мощь гения! Нежданный огонь остроумия! Стиль блестит ярче той лампы, при свете которой. И смысл жизни как на ладони.
«А что это у тебя твердо трехногое? — спрашивает педант, заглядывая в бумажку. — У греков, от которых мы литеры получили, оно об одной ноге, а треножное твердо есть урод, не имущий с греческим ни малого свойства. Поскреби, я тебе правильно напишу».