I
Ночь рухнула на город — так, как случается только летом: бесцеремонно, без прелюдий. Если засекать, закат длился минут семь. Может, и меньше. Язык бы не повернулся назвать это сумерками.
Природа загалдела сверчками и ночными птицами. Асфальт вибрировал, остывая; весь мир как будто выдохнул, тихо-тихо, наслаждаясь долгожданной прохладой после долгого зноя.
За гулом двигателя и музыкой, предлагающей историю о несчастной любви, он практически не слышал собственных мыслей. Это сейчас было совсем некстати. Ему и правда не хотелось думать о работе, о том, что он должен был сделать, а чего ему делать не стоило. Подпевая незамысловатым словам и думая о том, сколько еще километров ему предстоит проехать, плавно вжимая газ и плавно же припуская, он вытеснял этой несущественной ерундой тяжелые и сложные думы.
В глубине души зная, что лишь откладывает свои моральные дилеммы на потом.
Ему нравился этот город. Нравилось рассекать ночью на машине по его улицам — не всегда полнящимся народом, но неизменно освещенным. Нравилось выезжать на полупустую трассу, иногда подбирая голосующих ребят на обратном пути, слушать их истории, поглядывая в глаза этих людей через призму зеркала заднего вида — обычно мутноватые от алкоголя или веществ. Стук подвески, шелест покрытия под колесами, успокаивающая музыка, всполохи света — все это стало теперь таким родным.
Ему нравился этот мир. Нравилась его угловатость, несовершенство. Он, мир, то бишь, выглядел эдаким подростком — необтесанным, незрелым, и в то же время разносторонним и интересным. В нем виделся потенциал, и из точки «здесь и сейчас» не было ясно, каким он станет, когда вырастет.
Ему нравилось наблюдать — и совсем не хотелось разрушать.
Но он был воплощением разрушения.
В этот раз он не собирался брать попутчиков. Он выехал разгрузить голову — бесцельно и беспрепятственно покататься. Не хотелось думать, мучиться вопросами, прокручивать в голове сценарии будущего. Не хотелось изобретать себе отмазки и считать минуты. А хотелось просто проехаться. Слиться с этим городом, с этим миром, с машиной, с дорогой, раствориться в воздухе, растворить его в себе.
Навсегда зашить себя в эту матрицу и больше никогда никуда не бежать и не лететь.
Он понимал, что это невозможно, и все же не мог отказать себе в этой маленькой прихоти.
Музыка стала агрессивнее; сначала он по инерции кивал головой в такт, незаметно для себя поддавая газу, но, когда периферийным зрением заметил, с какой скоростью мимо проносятся деревья, едва видимые в темноте, очнулся. Переключил музыку, чтоб не провоцировала, и начал плавно сбрасывать скорость.
…Совсем немного не успел.
Впереди промелькнуло что-то светлое, точно призрак, запечатленный на старой фотопленке. Затем удар: по лобовому стеклу поползла трещина, а он только и мог, что вдавливать тормоз в пол и слушать визг колес, крутя руль, чтобы не унесло в кювет, и гадать, какому гребанному оленю пришло в голову бежать наперерез несущемуся автомобилю.
Слегка свесившись носом с обочины, он вышел из машины, шепча под нос ругательства. Нужно было сделать то, что делается в таких случаях, а именно — оттащить труп животного с дороги, чтобы другие на него не наехали. Ну, и полюбоваться на тормозной путь своей малышки.
Не очень цензурные слова так и застряли в горле, когда острое зрение выхватило в темноте силуэт, явно не принадлежащий оленю.
Человек. Он сбил человека. Ночью, на трассе.
Женщина лежала абсолютно неподвижно, когда он приблизился неверным шагом. Ее белое платье, из-за которого она так походила на призрака, было оборвано по нижнему краю; под ней по асфальту расползалась лужа крови, и красное пятно, точно агрессивный плющ, взбиралось вверх по податливой ткани.
Она была мертва.
В этом не могло быть сомнений. Он без труда определял такие вещи на глаз, ведь именно на это его взгляд и был наметан: стремительно белеющие губы, неестественное положение головы и тела, глаза, которые с каждой секундой угасали, теряя заложенную в их недрах искру жизни. Удар был слишком сильным, ее было уже не спасти.
Цепенящее чувство, зародившись в горле, стремительно разрасталось, сползая по плечам и позвоночнику колониями пауков. Он замер над трупом, не в силах даже наклониться, поднять руку, прикрыть ей глаза. Она ни в чем не была виновата. Куда-то бежала, возможно, от кого-то?.. И просто попалась на пути ему. Зачем-то — именно ему.
Он знал, что теперь душа несчастной женщины никогда не найдет покоя; не потому, что ее смерть была насильственной, ведь, в сущности, нет. Болезненной она тоже не являлась, это он мог сказать наверняка — она почти сразу умерла и не успела испытать страданий. Причина была в другом.