Души были топливом, пищей для Предвестников, и редко кто из них задумывался о том, чтобы посмотреть на них как-то иначе. Души в их первозданном виде мало чем отличались от сгустков хаоса, бесформенных и бесцельных; лишь отправленные на план, они обретали какую-то более осязаемую компоненту — голос, запах, волю к жизни. Воплотившись, души наследовали в следующие циклы частички памяти и чувств своих смертных жизней, обретая уникальный характер. В сущности, все это воспринималось ими, Предвестниками Апокалипсиса, несколько издалека; так люди на Земле смотрят на кормовых животных, не раздумывая, какую траву они щиплют или как воду пьют. Все равно их судьба — закончить на обеденном столе в окружении гарнира и специй.
Бедствие поежился от этих аналогий. Он долгие годы отучал себя от такого хода мыслей, стараясь быть к людям как можно ближе — изучал их, входил в доверие, радовался и унывал вместе с ними. Почему-то их он не мог воспринимать просто как еду, хотя до того уничтожил бессчетное количество планов — и бессчетное же количество душ было им поглощено.
Впервые за свою долгую жизнь он задумался: могло ли это быть связано? Могла ли его сила, равно как и его чувствительность, проистекать от этого? Ошарашенный этим внезапным осознанием, Предвестник закурил еще одну сигарету, продолжая раскручивать в голове коленвал этой мысли.
В самом деле; если души живых существ имеют индивидуальность, логично, что их постоянное поглощение способно вызвать изменения в характере поглощающего — или создать его, если никакого характера у него изначально не было.
Бедствие был первым из Предвестников Апокалипсиса; он приходил раньше всех, тогда, когда мир еще мог шатко сбалансировать на грани превышения энтропии. Когда его, в сущности, еще можно было… спасти.
Он приходил и наблюдал; но наблюдением все не ограничивалось. Деструктивная сила, разрушающая все вокруг него, вызывала несчастные случаи, аварии, катаклизмы и буйство стихии — ему даже пальцем шевелить для этого не нужно было, все происходило само по себе. Живые существа с его появлением проходили проверку на прочность, и, если они ее проваливали, продолжая увеличивать уровень энтропии во Вселенной, запускался процесс Апокалипсиса. В этом сценарии ему полагалось снимать с себя печати и без разбора провоцировать ужасающие катастрофы, поглощая все души, задетые ими; в зависимости от густонаселенности плана душ могло набраться очень и очень много.
Следом за ним приходила Отчаяние. Она собирала урожай там, где он беспорядочно наводил суеты. Выжившие обычно чувствовали, к чему все идет — было ли это встроено в их души, точно программа, или еще почему, Предвестники не знали. И разумеется, они начинали… отчаиваться. Тут-то и наступало ее время. Сестра, не в пример ему, любила смаковать; ей совершенно необходимо было дождаться полного, тотального и беспросветного катарсиса безнадежности. Ведь, когда надежды нет, остается лишь уповать на смерть — и это то, что Отчаяние готова была им предложить.
Затем шла Скорбь. В этот момент у мира начинались уже, как правило, изрядные проблемы; что называется, «живые завидовали мертвым». Глухое отчаяние, деятельное или бездеятельное, сменялось внутри осознанием потерь — и смертные начинали скорбеть, отравляя свои души горьким ядом сожалений за все, что не успели сказать или сделать. Скорбь в некотором смысле исцеляла, в другом же — лишь растравливала пораженные ею души; ее излюбленной стратегией было насылать сны или галлюцинации о погибших любимых и близких. За мгновениями счастья самообмана всегда следовала безжалостная реальность; и на в этой точке высочайшего взлета и высочайшего падения сестра пожинала плоды свои.
Последним был Опустошение. Он приходил, когда уже и так почти ничего не оставалось; дочищал чудом выжившие остатки смертных существ, что прятались в самых безопасных местах или лучше всего могли организоваться, даже в условиях полного разрушения их привычного жизненного уклада. Ему, как правило, доставалось уже совсем немного душ — но даже у него были свои извращенные предпочтения. Опустошение всегда оставлял одного смертного, что, бывало, забивался в самый дальний угол, «на сладкое»; появлялся перед ним во всем своем великолепии, в клубах дыма и все такое. И говорил ему, загнанному агнцу: «Ты — последнее живое существо в этом мире. И сейчас… ты умрешь». Опустошение давал смертному осознать вес этой мысли, этого факта — и только потом забирал его жизнь вместе с душой.