Глаза цвета морского бриза смотрели на него прямо и без страха. Наоборот, с интересом, с доверием, с надеждой. Опускались вниз, смущаясь, и вновь поднимались — бездонные, как океан, в котором он рисковал утонуть. Где-то глубоко внутри он чувствовал, что ему не стоит приближаться — по всем правилам это была бы огромная ошибка. Но, точно заклинатель бури, видя губительный шторм, разразившийся в ее душе, он не мог пройти мимо. Не отпускало навязчивое ощущение, будто ему по силам успокоить это море и подарить ему долгожданный штиль.
Возвращаясь в студию, он чувствовал этот груз ответственности на своих плечах. Кто возложил ее на него? Кому это нужно было? Ответ пришел, когда он смотрел на сосредоточенное лицо девушки, на тонкие пальцы, что порхали по клавишам, выводя замысловатую мелодию. Апостол была поглощена музицированием и не заметила, как он вернулся — а потому он тихонько захлопал в ладоши, привлекая внимание, почти в точности повторяя сцену в чертогах ее разума.
Вздрогнув, она подняла взгляд — но он отличался от того, который был тогда. Теперь это был взгляд, светящийся изнутри доверием и благодарностью.
— Это очень красиво, Йона, — проговорил Бедствие негромко, приближаясь к пианино. — Сама сочинила?
— Это — нет, — она покачала головой, нежно касаясь клавиш. — Вариация на тему Фабрицио Патерлини. Посидишь со мной?
— Я думал, ты есть пойдешь. Говорила же, что голодная, — напомнил Предвестник.
— А-а, ну да, — она стукнула себя кулачком по лбу и высунула язык — проштрафилась, мол. Совсем как тогда. — Пойдем. Не терпится увидеть, что там хозяйка приготовила.
Холодильник ломился от еды; всевозможные первые и вторые, салаты, закуски, десерты. Видимо, хозяева ранчо всерьез восприняли известие о том, что их благодетелю требуется накормить целое семейство. Йона же не стала терзаться муками выбора и выгребла все, что было, чем изрядно развеселила Предвестника.
Он составил ей компанию за столом, хотя и не запихивался так, как она. В конце концов, голод не был ему свойственен.
— Кстати говоря, Предвестникам Апокалипсиса тоже нужно есть? — пробормотала Апостол с набитым ртом, щипая то тут, то там по чуть-чуть.
— Не нужно, — усмехнулся Бедствие, закидывая в рот кусочек сыра. — Но это вкусно, так что почему бы и нет.
— То есть, у вас есть вкусовые рецепторы? А желудочно-кишечный тракт есть, чтобы это все переваривать? — допытывалась Йона, не забывая при этом с аппетитом пылесосить все, что было на столе.
— Не-а, — Предвестник заговорщически ухмыльнулся, подперев щеку рукой. — Представь, что внутри меня черная дыра. Все, что туда попадает, просто исчезает в небытие!
— Какой перевод продуктов! — наигранно возмутилась девушка, даже положив руку на грудь для пущей театральности. — Лучше бы отдал это все мне.
— В тебя столько не влезет, — хохотнул Бедствие, запивая нехитрый ужин колой.
— «А ты налей — и отойди», — фыркнула Йона, показав ему язык.
Вдоволь наевшись, маленькое торнадо в лице Апостола, настоявшее на том, чтобы помыть посуду, поспешило обратно наверх — к инструменту, что был для нее главной точкой интереса в доме. И хотя могло показаться, что ей нравится и интересно все, именно пианино, он знал, влекло ее душу.
Йона плюхнулась на приставной стул и щелкнула костяшками, а Предвестник замер в дверях, точно не решаясь войти. Он не был уверен, что она нуждается сейчас в его присутствии, и готовился уйти по первой просьбе, если ей хотелось остаться наедине с музыкой.
— Я поиграю немного, окей? — Она обезоруживающе улыбнулась ему, кивая на стул в углу комнаты. — А ты? Не хочешь со мной сыграть? Я тогда могу и свое, — ее скулы тронул едва заметный румянец.
— Конечно, — кивнул он, пододвигая к ней стул и беря в руки акустику. В глубине души он чувствовал радость от ее слов — но не мог понять, почему. — Но сначала послушаю, ладно?
Ей явно не требовались уговоры. Благодарно улыбнувшись, Апостол начала играть; музыка, что лилась из-под ее виртуозных рук, завораживала, и Бедствие прикрыл глаза, стараясь разгадать мелодию. О чем она думала, когда сочиняла ее? Что чувствовала? Ему казалось, он понимает.
В ее душе было столько печали и боли; столько тяжести бременем лежало на ее плечах, которую она не могла вынести и не могла выразить. Будто эта хрупкая девушка запрещала себе плакать, наказала быть сильной и держаться, что бы ни случилось. Непролитые слезы, горечь и тяжесть бытия изливались в ее музыке, словно бурный поток; но внутри нее был стержень, дремлющая сила и готовность бороться, стоять до конца. До тех пор, пока все не изменится. Или пока мир не рухнет.