Открыв глаза, Предвестник взял несколько аккордов; неудовлетворенный, начал крутить колки, подстраивая гитару, чтобы звучала ближе к звуку пианино. Йона прекратила играть, с интересом глядя на его манипуляции.
— Можешь сначала? — попросил Бедствие, не осознавая, каким серьезным и пронзительным взглядом смотрит на девушку рядом с собой.
Йона лишь кивнула, вновь начав играть.
Он перебирал струны, а она — клавиши; мелодии сплетались, неодинаковые, но поразительно созвучные. Звуки гитары будто поддерживали пианино, усиливаясь в самых хрупких местах музыки Апостола. Точно он строил мост, чтобы она могла пересечь пропасть; протягивал ей руку, готовый прийти на помощь, быть рядом, когда ей было слишком больно и слишком страшно идти одной. И, напротив, когда ее мелодия усиливалась, струны стихали, не забирая на себя много внимания. Он давал ей ее сцену, пространство, где она могла быть собой: кричать, бежать, плакать, или же смеяться, шутить и безобразничать, если ей этого хотелось. Но не исчезал совсем, оставаясь за ее спиной, рукой в ее руке, улыбкой в самый пасмурный день.
Последние нежные ноты, извлеченные из пианино, сопровождались стихающим, убаюкивающим эхом струн.
Йона удержала дрожащие руки над инструментом всего на мгновение; хрипло и рвано вздохнув, она спрятала лицо в ладонях.
— Эй, ну ты чего, — забеспокоился Бедствие, отложив гитару в сторону, и, придвинувшись ближе, коснулся ее плеча.
Она не стала сдерживаться; повернувшись, уткнулась ему в грудь и разрыдалась во весь голос.
И не было ничего естественнее, ничего правильнее во всей Вселенной, чем обнять ее. Прижать к себе, позволяя выпустить всю накопленную боль. Погладить ее по влажным, чуть вьющимся волосам. Позволить себе почувствовать, как тонкие дрожащие руки обхватывают его торс, замирая на лопатках, зарываются ногтями в ткань футболки, а упрямый лоб трется спереди, что-то беззвучно отрицая. Не хватает только бараньих рожек.
— Йона, все хорошо, — тихо проговорил Предвестник у нее над ухом, наклоняясь поближе, точно стараясь согреть ее своим теплом. — Ты в безопасности.
— Именно поэтому, — всхлипнула Апостол, вжимаясь в него еще сильнее. — Я так счастлива прямо сейчас.
— Почему тогда плачешь? — негромко усмехнулся Бедствие, путаясь пальцами в меди ее волос. Так странно. Иррационально.
— Не знаю, — ее голос был прерывистым и слабым, и каждое слово ломалось тончайшим весенним льдом. — Просто… не уходи, ладно?
— Я никуда не уйду, — пообещал Бедствие, прижимаясь щекой к ее макушке. — Буду с тобой столько, сколько потребуется.
— Спасибо, — прошептала Йона сбивчиво.
Сколько они так сидели, он не мог сказать; старался ни о чем не думать, лишь вслушиваясь в затихающие всхлипы, оглаживая голову и спину девушки в его объятиях. Она мелко дрожала, опираясь на него всем весом. Наконец, почувствовав, что почти успокоилась, Йона подняла заплаканные глаза.
Темное море бушевало, всеобъемлющее и взволнованное; оно искало в нем успокоения, утешения его страданий, умоляло избавить его от одиночества. И что-то в пустоте грудной клетки Предвестника Апокалипсиса откликалось на эту мольбу — не сердце, но нечто трепещущее и горячее, подобно ему.
Медленно сняв руку с плеча девушки, Бедствие провел ладонью по ее щеке, стирая дорожки слез. Взгляд Йоны медленно менялся; шторм утихал, уступая место сияющей зеркальной водной глади, что нежилась в лучах летнего солнца. Предвестнику казалось, что он слышит крики чаек — и звонок, возвещающий о прибытии долгожданного корабля. Как можно было разглядеть столь многое в глазах человека?.. Но он мог поклясться, что видит и слышит это. Слышит, как она без единого слова благодарит его.
Где-то на задворках сознания все еще играла ее мелодия — их мелодия, где клавиши и струны обнимали друг друга, сплетая свои звуки и соединяясь, становясь единым целым, что невозможно было разделить. Наверное, именно сейчас он и понял ее слова о счастье и ее слезы. Ведь в этом кратком моменте единения было что-то бесконечно интимное, но настолько же чистое и возвышенное, не сравнимое ни с чем.
…Решения этой загадки, наверное, не существовало.
Зардевшись, Апостол накрыла его ладонь, все еще лежащую на ее лице, своей, и подарила ему самую открытую, искреннюю и благодарную улыбку, которую он видел в жизни — хоть и бесконечно печальную.
— Это будет наша первая песня? Как группы? — спросила Йона тихонечко, почему-то не спеша оттолкнуть его руку.