— О нет, — прошептал Бедствие так же тихо, медленно высвобождая свою горящую огнем ладонь и неосознанно оглаживая подбородок девушки пальцами.
В ее глазах промелькнуло что-то, похожее на чувство утраты; найдя его руку, Апостол вцепилась в нее, как в спасательный круг, и с выражением грусти и мольбы спросила:
— Почему?..
— Это будет только наша песня, — Предвестник улыбнулся, соединяя их пальцы в замок. — Твоя и моя.
X
Теперь он окончательно понял, что был всегда неудачником.
Да, был. До того дня, а вернее — до той ночи, когда девчонка в оборванном белом платье бросилась ему под колеса. Это была последняя его неудача — во всяком случае, ему очень хотелось верить в это.
Тогда его главным топливом были страх и чувство вины. Страх — от факта нарушения равновесия, от приближения Апокалипсиса для мира, который в нем не нуждался. Вина — за то, что он стал невольным палачом для той, которая только начала жить — и которой полагалось жить еще долгие годы. И до определенного момента это были единственные связанные с ней чувства. Но даже и в них Предвестник сомневался: были они настоящими, или он лишь изображал их для самого себя, подчиняясь безотчетному желанию быть более человечным?
А теперь? Чем он руководствовался теперь, когда она была жива? Когда с очаровательной робостью опускала взгляд на их сплетенные пальцы, когда ее скулы покрывались легким румянцем, а волосы цвета огненной меди падали на лицо небрежными прядями, и она заправляла их за ухо свободной рукой?..
Он знал, что ответ существовал — но ускользал от него, слишком эфемерный, неуловимый. Этот ответ повис сейчас в воздухе между ними, замер в эхе ее слез, его успокаивающих слов — и их мелодии, которая только что стихла. И нельзя было дать ей замолчать совсем.
— Поиграем еще? — чуть склонив голову набок, предложил Бедствие. С его лица не сходила улыбка.
— Давай, — легко согласилась Йона, сморгнув остатки слез, но словно не особо радуясь необходимости высвобождать свою руку из его.
И они снова играли — самозабвенно, сидя рядом, то и дело соприкасаясь плечами; звонкая, переливчатая гитара идеально сочеталась с пианино — то нежным, точно капель, то грозным, как полноводная река. Музыка сплавляла их души воедино, рисуя общую картину на нотном стане; для нее не существовало отличий между Апостолом и Предвестником Апокалипсиса, смертной и бессмертным. Нет, для Ее Величества Музыки они не были существами из разных миров, с разной целью и разным предназначением. Они были абсолютно равны перед ней, равноправны, и одинаково ярким и важным было звучание каждого. Он был черным, а она белым; но их единение рождало все мыслимые цвета и оттенки.
Мелодия лилась непрерывно, ведь каждому из них еще было, что сказать.
Ему — о том, как изменилась его жизнь после встречи с ней. Как много она внесла хаоса в его порядок, как уничтожила тысячами звуков его тишину. В каждой ноте, извлеченной из груди гитары, звучала благодарность; каждое прикосновение к струнам касалось ее кожи, оставаясь на ней поцелуями солнечных зайчиков.
И ей — о том, как он перевернул с ног на голову все ее существование. Как стал сначала смертью, а затем — жизнью. Фрагменты мелодии мелькали перед глазами ее улыбкой, другие — вторили ее просьбе, третьи — его обещанию. Ловкие и быстрые удары по клавишам опутывали его сетью объятий, прося задержаться в ее жизни еще немного.
Они сидели и играли в лучах заката, и пламенные блики танцевали на их коже, на клавишах и струнах; слишком занятые диалогом, не содержащим ни единого слова, двое — Предвестник и Апостол — игнорировали течение неумолимого времени, запрещая ему отнимать у них эти мгновения.
Но время не было подвластно им, равно как и силы не были бесконечными. Конечно, Бедствию не была ведома усталость в том же смысле, что и людям; но вот Йона оставалась человеком, а потому ей нужен был отдых — хоть она и не говорила об этом, упрямо продолжая играть, даже когда руки начали уставать. Явно и сама не хотела прерывать идиллию.
Концерт, предназначенный только для их собственных ушей, окончился, лишь когда последние лучи рыжего солнца догорели и стало совсем темно — замерев на переливах, полных бесконечной нежности и робкой надежды.
Апостол откинулась на спинку стула, протяжно выдохнув; но ее лицо светилось от счастья и умиротворения. Она принялась растирать онемевшие от долгой игры пальцы.
— Позволь мне, — попросил негромко Предвестник, откладывая в сторону гитару и протягивая ей руки. Слова звучали как-то чуждо после столь долгого общения, в котором они были не нужны.