— Ты говорила, что не хочешь возвращаться, — он прижимал ее тем крепче, чем явственнее становилась ее печаль. — Я помню.
— Мне было нормально там и в одиночестве, — прохрипела Апостол, намекая на свое одиночество в фортепьянном классе. В смерти. — А потом пришел ты — и все испортил! — Она шмыгнула носом, и, сжав кулачок, стукнула его в грудь.
— Ты сама впустила меня в свою душу, Йона, — очень тихо проговорил Бедствие. Он не возражал и не спорил с ней сейчас — лишь пояснял.
— И что? Я могла бы так же впустить кого угодно, думаешь? — она не кричала, но ее слабый голос, смешанный со слезами, резал слух гораздо больнее любого крика.
— Ну, наверное, любой другой Предвестник смог бы тоже… — начал было он.
— Любой другой Предвестник?! — взвилась Йона, перебивая его, и снова стукнула по его груди кулаком — но весомее, чем до этого. — Может, и смог бы. А стал бы? Скажи мне честно, Бедствие, — его настоящее имя, произнесенное с таким надрывом, вызвало по загривку стайку мурашек. — Скажи, кто-то из них стал бы делать это? Ты ведь знаешь ответ.
Он и правда знал. Ответ сочился ядом зеленоватого тумана из глаз Предвестника Апокалипсиса, так что он опустил взгляд, глядя сквозь нее, не желая произносить его вслух.
— Смешно, — ее голос, ломкий от боли и обиды, вздрогнул в неестественной усмешке, — Я и правда впустила тебя в свою душу. Мой косяк, конечно. Но что мне теперь делать с этим… всем? С этими чувствами? Ты же мог не усугублять, но зачем-то…
Бедствие не мог спорить с ней; не было сил и смысла вообще говорить. Не потому, что она не слышала — как раз наоборот. Она слышала слова, которых он не произносил; слышала эхо его души, если она у него все-таки была. Все, что он мог сделать — это ловить ее слезы, стирать их неверными движениями пальцев прежде, чем они сорвутся, разбивая вдребезги его покой.
— И про группу тоже, — продолжала Йона срывающимся голосом, тщетно уклоняясь от его прикосновений. — Ты ведь изначально не собирался спрашивать с меня за это обещание, правда? «Пообещай, что соберем команду, когда разберемся со всем», — эти слова, являясь лишь эхом его собственных слов, дребезжали, как готовое лопнуть стекло. — Зачем было вообще это говорить?.. Зачем было играть со мной, зачем заботиться, зачем давать то, что никто, кроме тебя, не сможет дать? Зачем, зачем было вообще меня воскрешать, скажи?!..
Апостол вскочила так резко, словно собиралась прямо сейчас спрыгнуть с крыши; он едва успел среагировать. Сгреб в охапку, падая вместе с ней на колени. Рыдания, которые она не могла сдерживать, осиновыми кольями врезались ему в грудь.
Она больше не сопротивлялась. Будто подкошенная, лишившаяся сил, она обмякла в его объятиях, позволяя касаться ее лица, волос, стирать слезы, гладить плечи, спину. Словно море ушло после страшного, смертоносного шторма; остался только обнаженный всем ветрам берег, усеянный руинами, не способный, не желающий бороться со своей судьбой.
И прямо сейчас он был готов пообещать ей все что угодно, весь мир, лишь бы она не плакала — так безнадежно и бессильно. Но не посмел бы.
— Йона, Йона, — он звал ее, заковав лицо в тиски своих ладоней, словно пытаясь воскресить вновь, вдохнуть в мертвое море жизнь. Влажные и покрасневшие глаза, в отражении которых он видел себя, все же смотрели сквозь. — Вернись.
— Ответь мне, — вздохнула она рвано, смаргивая слезы, тяжелыми каплями срывающиеся с ресниц. — Скажи правду. Зачем. Зачем я была нужна? Чтобы дать мне все, в чем я нуждалась, а потом все это забрать?..
— Правду, — Предвестник сглотнул горький ком. — А правда всегда не очень, верно?
Апостол сверлила его взглядом, в котором было слишком много боли. Ни он, ни она не могли вынести столько в одиночку. Но, может быть, вместе?..
— Вы, Апостолы, очень важны для равновесия, — пояснил Бедствие сбивчиво, гладя по волосам девушку в его объятиях. — Нарушение равновесия по сути равно необходимости уничтожения мира…
— И все? Вся причина? — омертвевшим голосом Йоны можно было резать металл.
— Нет, дай договорить, — замотал головой Предвестник. — До определенного момента меня действительно волновала только опасность наступления Апокалипсиса, — он торопился, и слова дрожали, точно над пламенем свечи. — Лишь до того момента, пока я не увидел твою душу. Пока не… услышал… ее. Тебя.
Задрожав, девушка прикусила нижнюю губу, изо всех сил стараясь не заплакать снова — но не стала прерывать его.
— Я не солгал тебе — ни тогда, ни потом. Твоя музыка прекрасна, Йона. Твоя душа — прекрасна. — Он погладил пальцами ее лицо, задерживая скатившуюся предательницу-слезинку. — Я бы… я правда хотел бы остаться и играть с тобой, Йона. Всегда.