Он сбросил скорость и ехал на пониженной передаче — благо, дорога стала ухабистой и располагала к тому. Следить в густеющей перед рассветом темноте было не за чем; оставалось лишь думать, непрерывно пропуская один и тот же фарш через мысленную мясорубку. Но решение, маячащее на кончике носа, ускользало от него неизменно, теряясь в тысячах неизвестных переменных.
Скорбь. Одна из его сестер и Предвестников Апокалипсиса. Она тоже была здесь, на этом плане, но он очень много лет ее не видел; Отчаяние была единственным созданием его порядка, с кем он поддерживал связь. С остальными же… по ряду важнейших вопросов он решительно расходился во мнениях. В частности, не совпадали их взгляды на, собственно, Апокалипсис, который их приход — по замыслу их матери, Вселенной, Творительницы всего сущего — должен был означать.
Им с Отчаянием крайне импонировал этот план — каждому по разным причинам, но это, в его понимании, было несущественно. Уничтожать его они не собирались, равно как не собирались и позволить это сделать кому-то другому. Но со Скорбью все было иначе.
Конечно, она была Предвестником, как и они все; но невозможно было разгадать, что у этой женщины в голове. Сколько себя помнил, он сомневался в ней. В том, что она говорит хоть половину того, о чем думает, и что хотя бы половина сказанного является правдой; в том, что она верна матери, и в том, что хоть на каплю сочувствует их с Отчаянием желанию защитить этот мир. Единственное, что Бедствие мог утверждать об этой своей сестре — она опасна, непредсказуема… и, скорее всего, играет против всех.
Однако и выбора у него не было. Вернее, выбор был — между Сциллой и Харибдой, так, кажется, люди говорят? Оставить Апостола на верную смерть и обречь мир на Апокалипсис? Или передать себя Скорби, в полное ее распоряжение, заключив очередной договор на неизвестных — и, что уж греха таить, наверняка заведомо невыгодных условиях? Что помешает ей тогда сорвать с него печать, с таким трудом водворенную на место, и вызвать все тот же пресловутый Апокалипсис?..
Из этой неразрешимой, казалось, дилеммы его вырвал зазвонивший телефон. Нетвердой рукой он снял его с панели и нажал на «принять вызов», даже не взглянув, кто звонил. Ожидал, что это Отчаяние перезванивает, чтобы еще что-нибудь прибавить к своей гневной тираде…
— Добрый вечер? Или, лучше сказать, доброе утро? — от чуть свистящего голоса в динамике веяло замогильным холодом.
Бедствие остановил машину и заглушил двигатель, когда до него дошло, кто ему звонит. Внутри все похолодело, под стать голосу той, что была на другом конце провода.
— Сестричка Морайн*, — голос его не был приветливым, несмотря на произносимые слова. — Чем обязан?..
— Выйди из машины и достань тело. Сейчас. — Неестественно-спокойно звучали эти приказы, равно как и чеканящий их бездушный голос. — Пройдись вглубь леса немного. Я буду тебя ждать. Но не заставляй меня ждать слишком долго, ладно?
В трубке раздались короткие гудки. Будь в груди Предвестника сердце, оно, наверное, обрывалось бы сейчас такими же короткими ударами.
Не отдавая себе полного отчета в своих действиях, Бедствие действительно открыл водительскую дверь и вышел в ночь, одевшуюся предрассветной росой. Механически закрыл одну дверь и открыл другую. Он не совсем понимал, что руководит сейчас им, и это пугало; каждое движение совершалось так, словно собственное тело ему больше не принадлежало.
Рассудок немного прояснился, когда рука, глухо и беззвучно пульсирующая проклятием под искусственной кожей, потянулась к чужой коже — остывшей и посеревшей. Ему все еще было страшно прикасаться к ней; впервые за много лет в его руках была настолько драгоценная жизнь — почти уже утерянная. Конечно, с точки зрения баланса все жизни были важны, но эта… Поборов сомнения, Бедствие осторожно, будто боясь разбудить, поднял холодную женщину на руки, медленно двинувшись в противоположную от дороги сторону.
Беспокойные мысли, в основном состоящие из вопросов, на которые он все равно не получит ответов, с каждым шагом все больше приходили в порядок, по-армейски вытягиваясь шеренгой внутри головы тем больше, чем дольше он смотрел в остекленевшие глаза Апостола. В них не было ответов, о нет. Но она сама была ответом. Ответом, который он искал; и ответом, о котором, как ему очень хотелось верить, никто, кроме него, еще не подозревал.
В голове его созрел план — может быть, абсурдный, может быть, даже самоубийственный. Но лучше такой, чем вообще никакого. И каждый шаг наполнял его решимостью, которая вытесняла страх перед неизвестностью. В конце концов, не было и смысла бояться.