Стеклянный колпак по-прежнему на каминной полке рядом с жучками, которых так любит мастерить Старуха Богги. Эти жуки – существа запредельные, они совсем из другого мира, и их можно повстречать лишь в книгах или в людском воображении. Однако старуха умудряется мастерить их, и они копошатся у неё в кабинете.
Под стеклянным колпаком – крошечный человечек, не выше пары спичечных коробков, поставленных друг на друга. Его маленькие одёжки совсем как кукольные, а под ним – подстилка из мха и сухих листьев. Кожа грубая, как у перчаток. Глаза закрыты.
Заметив его, Пробка испытывает то же, что и всякий новенький, – отвращение, смешанное с восторгом. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу; старуха между тем отпирает дверцу одного из шкафов.
– Вот, держи, – рявкает она и суёт ему хлипкое шерстяное одеяло, такое же пепельно-серое, как её волосы и наша одежда. Единственный настоящий цвет в Харклайтсе – у старухиной пунцовой губной помады, если не считать наших синяков.
– И вот это тоже, – говорит она, вручая Пробке белый мелок. – Будешь получать такой раз в две недели. Лепесток даст тебе вырезки из газет. – Старуха криво ухмыляется: – Чтобы ты как следует помнил то, что потерял навсегда.
Пробка в испуге таращится на меня.
Я изображаю спокойствие, чтобы приободрить его.
В кабинет бархатно втекает Царапка, старухина любимица, громадная чёрная кошка. Она прыгает на письменный стол. Богги, вооружённая своим железным напёрстком, тяжёлой рукой отвешивает ей оплеуху и сгоняет. Попробуй кто другой лишь прикоснуться к кошке – расцарапает в клочья.
– Ну что ж, на этом пока всё, – рявкает Богги. – Ступай.
Мы с Пробкой поднимаемся по лестнице, в середине пролёта я останавливаюсь возле широкой рамки с бабочками под стеклом. Рядом висит фотография: мужчина в очках с тёмными шестиугольными линзами и понурая девчушка.
– Тот человечек под колпаком – ненастоящий. Обманка, точно так же, как на ярмарке фея, которая торгует мыльными хлопьями, и чертёнок – продавец лимонада.
Я показываю Пробке ванную, потом веду его в дормиторий – нашу спальню. Вцепившись в одеяло, он оглядывает голый дощатый пол, разрисованный мелом.
– Кроватей нет, – объясняю я, указывая на островки, исчерченные мелом: у каждого из нас своё место. – Спим на полу. Скоро привыкнешь. И к серной вони тоже.
Лепесток сидит на единственном в дормитории стуле. Остальные сироты вытянулись на полу. Лепесток распрямляет спину, отчего кажется ещё выше, и накидывает на плечи одеяло. Потом достаёт из кармана несколько листков «Эмпайр Таймс» и разворачивает их. Каждую неделю ей выдают старые газеты. Лепесток аккуратно раскладывает их на полу, словно это не газеты, а лакомства. Некоторые из нас берут страницы с фотографиями добродушных людей, какими хотели бы видеть своих родителей, а другие выбирают снимки тех, кто похож на настоящих родителей, бросивших их. К то-то рисует мелом свою семью на отмеренном ему лоскутке пола и засыпает в объятиях родных, однако к утру от воображаемых родителей остаётся только белая пыль.
При свете свечи Лепесток читает:
– В лондонском Хрустальном дворце идут приготовления к фестивалю.
– Что, правда – к фестивалю?
– В Хрустальном дворце? – раздаются голоса из-под одеял.
Лепесток кивает и продолжает:
– В честь празднования коронации нового монарха. Представляете? Вот бы оказаться там. Торжественный въезд короля, хор, миниатюрные копии здания парламента со всех уголков Британской империи!
Я стараюсь скрыть свой интерес при упоминании архитектурных макетов.
Орешек, который рисовал на полу чей-то глаз, замирает с обломком мела в руке.
– Вовек нам не попасть туда, – произносит он блеклым голосом. Орешек не любит мечтать впустую. Он допускает только факты, которые имеют вес, и верит в то, что очевидно и само собой разумеется, – например, в то, что Лепесток читает вслух лучше всех или что Царапка охотится на всякую мелкую живность, а у Старухи Богги крутой нрав.
Младшие громко болтают.
– Тссс, – шёпотом приструнивает их Лепесток. – Не шумите.
Правильно. Иначе сюда ворвётся Замок и устроит нагоняй за ночную болтовню. Или, что ещё хуже, заявится сама Богги.