— Распирало? Пирог?
— …и слойка была вам не по душе. Ни пироги, ни слойка.
— С орехами, — мечтательно сказал я.
— И кому мне теперь служить?! А ведь могла бы, могла бы служить до последнего своего дня. — Она криво усмехнулась. — Или до вашего… Вы вовсе не настоящий граф. Настоящий уж как-нибудь позаботился бы, чтобы ему служили… Вы думаете, я не вижу, что вы даже гордитесь этим? Что вы сам себе слуга! Вы думаете — в этом смирение? Для настоящего графа — не в этом, настоящий граф своих людей не бросает на произвол судьбы. А слуг здесь хватает! Здесь все слуги, из всех рабов сделали, и только отца вашего они не смогли превратить в слугу! Отец ваш на пьедестале, его не посмели и пальцем тронуть… А люди здесь брошены, поэтому эта страна — плохая. Плохая страна.
Последние слова она сплюнула так, будто они впрямую относились ко мне, будто этой плохой страной был я. Она никогда так не говорила, настолько реально. Кто бы подумал, что Маргитка — реальная личность? И что она способна любить. Ну что же, я должен это запомнить. Она поставила фотографию на место и этим жестом как бы отпустила меня. О ста пятидесяти форинтах я забыл. Но Маргитка не забыла, напомнила. Я дал ей двести, она кивнула.
Поначалу я думал, что и в армии фамилия будет источником анекдотов. А в венгерском анекдоте ничего плохого произойти не может.
Однажды во время политзанятий — для желающих втихаря вздремнуть — сущий рай — я проснулся, услышав, что меня вызывают, вскочил и доложился по уставу, между тем как речь шла о героическом Тиборе Самуэли, который терпел страдания в имении Эстерхази, а я неправильно понял. Короче, лектор произносит:
— Имение Эстерхази.
— Есть! — восторженно ору я, вытянувшись по струнке.
Это можно было расценить и как провокацию, но, взглянув на мою невинную заспанную физиономию, лектор решил, что я просто идиот. И дело закончилось ничем. Из ничего ничего и не будет, решил я, раз дело ничем не кончилось. Ну а когда позднее кое-что кончилось кое-чем, я быстро усвоил, что в любую минуту что угодно может иметь какие угодно последствия.
Ничем дело кончилось и тогда, когда нужно было в какой-то анкете назвать род занятий родителей, дедов. Помещики, откровенно признался я, но нужно было конкретизировать, сколько хольдов земли у них было, и я увидел, что в соответствующей графе столько нулей не поместится. И сказал об этом. На меня только наорали, хотя я ведь хотел как лучше.
Далее: в прикроватной тумбочке по уставу положено хранить не больше двух книг, но бабушка из Майка решила, что мне самое время прочесть девятнадцатое столетие, и прислала мне целую серию из «Дешевой библиотеки», всего томов двадцать, Стендаль, Бальзак, Тургенев, Флобер, как положено, и я, как положено, все прочел. (Однажды в начале пятидесятых к известному адвокату Лоранту Башу по тогдашним обычаям пришли агитаторы. Увидев громадную библиотеку, какой-то несчастный молодой агитатор вздохнул, эхма, какая тут прорва книг! На что старик раздраженно: И заметьте себе, что все это я прочитал!)
Разместить в тумбочке два десятка томов не представляло большого труда, но это было не по уставу. Обнаружив во время проверки эту скромную, но грамотно укомплектованную библиотечку, наш ротный глазам своим не поверил. Ему стало плохо. Чтобы как-то прийти в себя, он ухватил тумбочку и давай трясти ее, как котенка за шкирку, мировая литература полетела на пол и падала, падала до тех пор, пока капитан наконец-то не успокоился. Стендаль и Бальзак с Тургеневым привели его в чувство.
Все еще тяжело дыша, он посмотрел на меня, в глазах было что-то вроде благодарности. Ротный был человек прямой и никаких специальных ловушек нам не устраивал, но если мы попадались в них, то взыскание было обеспечено; он часто орал на нас, но известно ведь: собака, что лает, редко кусает. Он прошептал мое имя почти любовно, закрыв глаза. Интересно, что он при этом видел? Потом снова выдохнул мое имя.
— Эстерхази. Зарубите. Себе. На носу. Это. Армия. Не читальня.
Я ухмыльнулся. Так точно, армия, не читальня. Действительно. Он назначил мне какое-то совершенно невыполнимое задание, но последствия его невыполнения можно было предвидеть. Пустяки.
Мало что доставляло мне столько удовольствия, как самооговор. В этот жанр я погружался самозабвенно, мечтательно: я придумывал свою жизнь. Никакой вины за собой я не чувствовал, руководствуясь соображениями чисто эстетическими, без какого-либо цинизма.