Даже если это простые совпадения, вряд ли они случайны. Впрочем, что удивительного в похожести литературных образцов и идеалов мудрости, генетически восходящих к одному региону? Ведь сравнивают цадиков и с конфуцианскими «благородными мужами», находя множество параллелей в совершенно далеких и не связанных между собой культурах[3].
Но своеобразие и неповторимость хасидских преданий, пересказанных М. Бубером, явственнее всего обнаруживаются в сравнении их с книгами Агнона, другого великого еврея «галуты» XX в., также построившего свое творчество вокруг легендарного ядра, подобно тому как все еврейство строится вокруг ядра Торы. Агнон завораживающе повествователен, он сочиняет свой текст. Бубер же стремится к действенной очевидности, простоте, бескомпромиссной подлинности своего материала.
Простота хасидских преданий почти графична. Нарочитая скромность и выверенная строгость художественных приемов не допускают липших словесных красот, какой–либо пестроты и вычурности. Линии рисунка четкие и ясные, их цель – «выпрямить пути сердца человеческого», чтобы обратилось оно к Богу.
Эта простая гармония рождает странную музыку, буквально пронизывающую все хасидские легенды. Вот хасиды поют и танцуют на праздниках, вот певцы и музыканты из их числа, вот в песнопениях они славят Бога. Вот ангелы поют свою песнь. А вот обыденная речь хасидов: и там – тоже музыка. Слова одной из легенд вообще поются, а не говорятся. По–видимому, такая звучность хасидских преданий не случайна. Легенда должна звучать, чтобы быть услышанной, чтобы сердца слушателей забились в унисон с ее мелодией божественной радости и вдохновения.
Простое безыскусное слово хасидских преданий обращено, конечно, к замкнутой традиции сынов Израиля. Но не следует забывать, что первые хасиды жили в Европе и являлись современниками эпохи Просвещения. Поэтому их упрямое антипросветительство было своеобразным отзвуком и на общеевропейские процессы. В чем смысл его? В том, что служить следует Богу Живому, а не идеалу (как просветители, умеренные или революционные) или ценности (как консерваторы типа Эдмунда Бёрка).
И идеалы и ценности, выдуманные людьми, оскорбляют и унижают как Творца, так и человека, созданного по «образу и подобию», лишают человека возможности диалога с Богом, превращают его в механического одиночку. Поэтому так по–кукольному смешны и ничтожны «просвещенные» («просветленные» в ироничном смысле), фигурирующие в хасидских преданиях, поэтому так глубока и величественна безыскусная вера простецов. Что и говорить, немногие в XVIII в. в Европе говорили на подобные темы, не до них было Просвещению. Но голоса эти звучали, причем в разных традициях (вспомним, например, православное старчество). Оценив первостепенную важность этого слабого, но уже уверенного для человека XX в. голоса, звучащего для философа в хасидских легендах, М. Бубер сделал его обертоном своей мысли и своей жизни.
Хасиды менее всего приемлют концепции типа «вечной морали» или «общечеловеческих ценностей». Моральные требования и предписания, отделенные и от человека, и от Бога, – это ничто, фикция; они бессмысленны, и если люди и в самом деле начнут серьезно следовать этим извне навязываемым и внутренне чуждым им заповедям, то окажутся в мире абсурда и бессмыслицы.
Так, они будут грешить, не задумываясь и не подозревая об этом и даже считая себя праведниками.
Но, с другой стороны, как порочному человеку, потомку Адама, стать нравственным по своей собственной природе, а не по принуждению? В этом и состоит главная проблема, решаемая хасидской этикой. Впрочем, понятие «этика» – инокультурное и не совсем адекватно отражает основную направленность хасидизма как «пути праведности». Никакое рассуждение о «добром» и «худом», «справедливом» и «несправедливом» ради сознательного выбора, единственно правильного, – то есть этика как отношение человека к своему поведению, по формулировке Аристотеля, – для хасида невозможно. Этика задана здесь в Десяти заповедях, раскрываемых Торой и Талмудом. Безусловное следование им составляет нравственный императив хасидов. А чтобы человек не сомневался в своих силах следовать заповедям, другой человек должен показать ему это: живому человеку проще всего поверить в живую заповедь. Такой ожившей заповедью, «живой Торой», и становится для хасида цадик. Всем своим существом, а не только словом он учит хасида: ты тоже можешь стать добродетельным и раскрыть в себе совершенный образ и подобие, заложенные в тебе Творцом. Хасид не просто убежден, что Тора – это добро и истина; он уверен, что в его человеческих силах следовать Торе.