Но лучше, чтобы не поймали, конечно.
И вот что-то хоть немного похожее на шанс перед ним замаячило, Гэвин подумал, а потом решил вцепиться и не отпускать, как бы страшно и бесперспективно это ни выглядело.
А все из-за этого ебнутого, классом младше. Нет, не так, Ебнутого. Это была его кличка, хотя, конечно, и характеристика тоже.
Ебнутого привезли однажды утром, когда весь гэвинов класс сидел на обеде и мог наблюдать в подробностях, как «школьный» пригнали к воротам и как из школьного вышел один только Ебнутый.
В тот момент его, конечно, так ещё не звали. Ебнутым он стал, наверное, на второй неделе в школе. Тогда, на первый взгляд, он ещё был просто обычный пацан, с рюкзаком, в нелепой дутой куртке, растрепанный и бледный, как будто его до этого держали в подвале. Учитывая, откуда в школу иногда свозили детей, Гэвин бы не удивился, если бы новоприбывшего как раз из подвала и достали.
Он был странным. Даже в коллективе из разновозрастных детей, собранных по заброшкам и притонам, из оккупированных и гражданских районов, он был странным. Тихим каким-то, не контактным. Хуже всего — безответным. И последнее на гэвинов вкус было отвратительнее всего.
Потому что Гэвин-то этим пользовался.
Он подьебывал Ебнутого на обеде, он макал Ебнутого головой в унитаз. Он выбивал у Ебнутого из рук четвертак, а когда тот наклонялся, пинал его по рёбрами. Он провоцировал и пытался добиться реакции — но реакции не было. Её просто не было. То ли Ебнутый и правда был умственно отсталым, то ли просто каменным.
Через месяц учебный год кончился, за ним пошли летние работы, учеников для удобства разбили на группы, в основной корпус они возвращались перед самым отбоем, вымотанные до полубессознательного состояния. Ебнутого у Гэвина в шаговой доступности больше не было, прикладывать силы, чтобы дотянуться до него, Гэвину было лень, а на следующий год при распределении они оказались в разных классах и на этом их знакомство с Ебнутым кончилось.
Гэвин периодически видел его в столовой и на прогулке и иногда очень хотел, чтобы стоящий в углу Ебнутый вдруг на него посмотрел, но всегда отворачивался первым.
И теперь первый на что-то похожий шанс на побег у Гэвина появился именно из-за Ебнутого. И от этого у Гэвина в животе ворочалась смесь чувств, имени которым Гэвин давать не хотел.
Ебнутого переводили. Причём не в другую военную детроитскую школу и, тем более, не куда-нибудь к родным, если у него вообще такие имелись, его не толкали в банду, даже не продавали на органы.
Его передавали Светлякам.
И Гэвин услышал об этом, неловко перецепившись и ебнувшись на пыльный ковёр, у двери декана, прогуливая в этот самый момент второй по счёту урок за день (на Общей Безопасности не говорили ничего нужного. Ничего такого, чего бы Гэвин до этого не знал).
Гэвин думал, что умрёт. Он настолько превратился в слух, что в нужный момент чуть не замешкался и не получил дверью по носу. Коридор был узкий, в нем воняло одновременно хлоркой и пылью, а за дверью говорили двое — коротко, приглушенно, сбиваясь на возмущенное рычание.
Официальный план, ещё до того, как Гэвин прикрутил к нему свою часть, был почти таким же ебнутым, как и та самая часть, которую он прикрутил.
Они не просто отправляли Ебнутого к Светлякам. Не просто сплавляли его втихую. Они сплавляли его через бывшего копа и, кажется, Гэвин этого копа знал.
В этот момент у него захватило дух. Он мог убить двух зайцев разом! Добраться сразу и до свободы, и до Светляков. Нужно было просто все продумать — не налажать — и выбраться.
В его голове суматошно и неизбежно складывался план. Безумный, безумный план, у которого не было никаких возможностей сбыться и сработать.
Гэвин поставил на этот план все.
Конечно он мог ошибаться, конечно он мог неправильно расслышать, конечно речь могла идти не о Ебнутом, не об Андерсоне и даже не о Светляках. Конечно лейтенантов Андерсонов в Детройте могло быть больше одного.
Но какого черта.
Андерсон, которого он знал, был старым алкашом. Когда-то, до всего этого: еще до школы, до эвакуации — они жили с ним на одной улице, и Андерсон тогда ни старым, ни алкашом особенно не был. Стыдно сказать, было время, когда Гэвин даже практически им восхищался, пытался на него равнялся. Пытался до него дорасти, во всех смыслах (бессмысленное занятие, мать вспоминала иногда, что его батя был метр с кепкой, генетика все еще была бессердечной сукой). Давно это было.
Потом сын Андерсона умер, и у Андерсона все пошло по пизде.
Он бухал, где-то находил деньги и снова бухал. Но в нем все еще было два метра росту, и при желании он мог въебать на отлично, поэтому работа у него, считай, была всегда. Если бы он еще реже раскрывал свой хавальник, ему бы, наверное, за неё бы даже каждый раз платили — так говорила мать. Гэвину было восемь, он подхватил и тоже стал так думать.
Ничего не складывалось хорошо, но эта призрачная надежда, что он сможет за кем-то следовать и выберется из города, была настолько больше и надёжнее всего, что ему выпадало до этого, что он не мог просто от неё отказаться.
Кухонных сухарей должно было хватить ему хотя бы на пару дней. Ржавым ножом наверное можно было свежевать что-то — охотиться Гэвин не умел, но если он хочет научиться жить один и отвечать за себя самостоятельно, ему придётся научиться. К фонарю нужны были батарейки, но чтобы их выменять, сигарет у Гэвина не было.
Зато у него было знание о месте и времени встречи с Андерсоном. О некоторых вещах и правда не стоит говорить там, где живёт семьсот пар любопытных ушей. Даже если подслушивать будет только одна пара.
Гэвину было искренне интересно, будет ли исход Ебнутого выглядеть точно так же, как и приезд, только в обратной перемотке, но он не мог остаться и посмотреть. Ему нужно было слинять из школы раньше. Ебнутого забирали завтра с утра, Гэвин должен был выбраться в город ещё ночью.
В окне между последними уроками и ужином, пока его ещё никак не могли хватиться, он схватил заранее собранные вещи и нырнул в будущее наугад.
Гэвин ободрал себе всю спину и пузо, пролезая в полусекретный лаз под забором, у кухонных помещений — куртка зацепилась за сетку, так что песок и та же сетка щедро шаркнули ему по голой коже. Он выкарабкался и даже не зашипел. Потом. Потом. Он поорет потом.
Лаз не зря считался полусекретным. Выбраться из школы можно было. Выбраться из города — ну, нет. Беглецы обычно после трех-четырех дней скитаний и лавирования между детройтскими группировками либо больше никогда не возвращались, либо возвращались, грязные и худые. Кто-то, у кого не доставало половины зубов, рассказывал совершенно безумные истории, как ходил на дело со Светляками. Кто-то сидел в углу и молчал. Кто-то приходил сам, кого-то притаскивали силой.
Гэвин выцарапал сам себя из лаза и сраным, мать его, чудом проскочил мимо охранника у столба, наклонившегося, чтобы почесать лодыжку.
Поворот. Пригнуться. Поворот. Упасть на живот, чтобы не засекли.
Гэвин дал себе отдышаться, только когда ввалился в заброшку через квартал от школы. Он отковырнул картонку, ввалился в комнатку на первом этаже, проверил дверь, проверил коридор, лег на пол, раскинул руки и попытался дышать.
Если бы он мог умереть от волнения, он бы умер. Лежать с грохочущим одновременно в голове, в горле, в груди сердцем на холодном, проломленном полу было хорошо и страшно. Под окном валялись шприцы, за окном кричали. Гэвин, кое-как оклемавшись, отполз к стене и подтащил к себе рюкзак. Надо было не вести себя, как дебил. Нужно было все по-серьезке делать.
Гэвин настоящим проводником не был, ему бы самому пригодился проводник. Он не принадлежал ни к одной из группировок и вряд ли мог доверять встретившимся на пути военным, особенно, если бы они встретились ему сейчас, после начала комендантского часа. Единственный раз, когда он хотел прибиться к банде, год назад, наверное, его назвали пиздюком и погнали, ещё и подсрачник отвесили. Было одновременно больно и жгуче стыдно.