одчики, банкиры,—
Все пали жертвою хазарам.
- За то, что помнили свой род,
За то, что первые славяне,—
Все уничтожены дворяне
И вновь осиротел народ,
- Защитники души христиан:
Священники, дьячки, монахи,—
Погибли в ссылке и на плахе.
И в душах торжествует хам!
И еще живы палачи,
Наследники их, дети, внуки...
Испачканные кровью руки
Нам зажимают рот:
— Молчи! —
Молчи о преступленьях века!
Они защищены цензурой
И сионистов диктатурой
Их "правда" —
Полуложь, Калека!
Молчи о бедствиях славян:
У нас ведь дружба всех народов.
Индейцев защищай свободу
Забытых богом дальних стран.
Не помни!
Судят нашу Память.
Клеймят фашизмом, злым пороком.
Нас, искалеченных уроком,
Манкуртами хотят оставить.
Весь на беспамятство расчет!
Чтоб избежать за кровь возмездия!
Но преступлений их созвездия
Мы помним все наперечет:
К войне гражданской, как к спасенью,
Большевики вели не зря.
Пал на идеи Октября
Расстрел детей кровавой тенью.
Она была необходима
Тем, кто мечтал в державе власть
Навеки у славян украсть.
И третьего не стало Рима .
Что совесть им была, закон?
Расстреливались даже дети!
Зовут забыть расстрелы эти?
Зарос травою страшный СЛОН?
Но в этом именно ИСТОКИ
Тех сорока кровавых лет,
Непоправимых, страшных бед,
И нам, оставшимся — УРОКИ!
В семнадцатом! — Концлагеря,
Декретом Ленина — Цензура!
На смерть погнала диктатура
Весь двор, всю знать, семью Царя.
Цареубийства год. Станицы
Костьми усеяли поля.[11]
Стонала Русская земля
Под властью Свердлова — убийцы.
Все местечковые портные
Пошли в Советы и ЧЕКА.
Синонимом большевика
Стал бундовец, еврей отныне,
Год девятнадцатый. Разверстка!
ЧОН! Продотрядов страшный сон
И мужиков предсмертный стон:
"Стелили мягко. Спится жестко!"
Двадцатый. Под шумок войны
Уничтожались миллионы.
Дворян как класса похороны
(Бежали или казнены).
Брал Апфельбаум на расстрелы
В залог (о, нация!) детей,[12]
Жен, стариков и матерей,—
Мятеж Кронштадта. Двадцать первый!
Владивосток, Кавказ, Тамбов...
Землячка, Фрунзе, Уборевич,
Якир, Дзержинский, Бонч—Брусвич
Нас усмиряли, как рабов.
Год людоедства! Страшный голод.
И как подачу — на семь лет
Мир заключили серп и молот:
Налог деревне, стране НЭП.
Двадцать второй. Расцвет комчванства.
Бронштейна—Троцкого "триумф".[13]
Светильник Тихона потух
И в церкви правит самозванство.
Двадцать восьмой. Убийство НЭПа.
И в индустрии первый шаг.
"Гуманность, если рядом враг,—
Учили "Правда" нас,— нелепа."
Двадцать девятый. Казни, ссылки!
Тридцатый. Казни, лагеря!
Каналы на крови, моря,
Магнитки, ГЭСы и Бутырки.
Эпштейн погнал крестьян в колхозы,
Ягода, Френкель — в лагеря.
Союзники в войне Кремля
С Россией —
Голод и морозы!
Особо вспомним тридцать третий!
Вновь людоедства страшный год.
Кто нам за эту кровь ответит?
Чей богом избранный народ?
Для мира были эти беды,—
Костлявый призрак коммунизма.
Ответом было — взрыв фашизма
И его легкие победы,
В тридцать четвертом — паспортами
Штемпелевали наш народ.
Клеймили как рабочий скот
И обращались как с рабами.
А тех, кто сохранился чудом
По городам и лагерям
Из кулаков, купцов, дворян
Искал и добивал Иуда.
Тридцать седьмой был многолик.
Впервые по сынам Синая,
Убийц заслуги не считая,
Прополз кровавый маховик.
Ежов казнил всего два года.
Был первым русским палачом.
Друг Сталина. И нипочем
Ему был возраст, пол, порода.
Тогда евреев ждали в лагерях[14]
И были рады зэки этим встречам.
Отведайте и Вы!
И каждый вечер
Ко сну их провожал животный страх.
Над ними грянул первый гром.
Лишь тысячи сынов Синая
Убиты. До сих пор стенают
Они о том, тридцать седьмом.
И эти краткие два года — вот порода!
Они порочат как вселенскую беду.
Но в этих плачах я ни слова не найду
О страшных муках русского народа.
Тридцать восьмой. Ежова год.
Он полностью тогда прозрел.
Но о, безумец! Он посмел
Задеть Кагана грозный род:
Сам Каганович "шел" по делу!
Но Сталин защитил Кагана.
Ежова, друга, Ветерана
Он сам приговорил к расстрелу.
И вот итог: за двадцать лет
Погибло сорок миллионов.
Земля славян исходит стоном
И палачам прощенья нет!
Нас как в Америке индейцев
Согнали с собственных земель.
И как индейцы мы теперь
Батрачим у землевладельцев.
Вопрос земли: Вопрос вопросов!
Ради нее вся эта кровь
Пытаются хазары вновь
Прибрать к рукам великороссов.
Дождемся:
Пропоют нам: "Братья!
Зло долго помнить некрасиво!
Поделим землю справедливо,[15]
Забудем распри и проклятья.
Кто виноват, что наши деды,—
Романтики (а не злодеи)
Казнили Вас ради идеи?
Нам пользы нет от их победы..."
Тридцать девятый год. Война!
И снова страшные потери,
Снаряды, пулеметов трели
Косили наши племена.
Кто скажет, что его народ
Страшнее пострадал в войне,—
Тот непорядочен вдвойне —
Палач в душе, славянофоб
Подсчет процентами — обман!
Игра погибшими людьми:
Равняют ценностью они
С одним своим — сорок славян.
И в то жв время та война
Славян от страха разбудила.
Нам стало ясно:
Наша сила
В том, что едины племена.
В том, что злодеям не с руки
Любовь нааязывать и братство.
Что наше главное богатство —
Патриотизм и мужики.
А казни шли и шли в черед:
Кто в оккупации, в плену
Случайно пережил войну,—
Пошли на каторгу, в расход.
Все так же Берия свирепо
После войны казнил славян.
Но виден стал уже обман,
Уже не верили так слепо.
Сорок восьмой год. Год измены.
Предательства евреев год.
Страну разрушивший народ,
Стал покидать России стены.
Но совершался поворот!
Измена! Ложь! Неотвратимо
Гнев направляла властелина
На "Богом избранный" народ.
Хитер был замысел тирана,
Готовил Геноцид детально,
Ему казалось — все реально,
Но обмануть не смог Кагана. —
Заседание Политбюро 1953 год
Сталин:
— По информации друзей
готовят заговор евреи.
Каганович:
— Я думаю крепка та шея,
Что так клевещет на людей.
Берия:
— Мы все, конечно же, проверим,
И негодяи не уйдут!
Не только пряник, но и кнут
Мы для таких людей имеем.
Сталин:
— Я Вас не понял! Это бунт?
Маленков:
— Нет! Нет! Злодеи не уйдут!
Сталин:
— Пора. Уж начали стареть
Мои орлы в Политбюро.
Берия (про себя):
— Ах ты, тюремное мурло!
Тебе недолго здесь сидеть!
Хрущев:
— Товарищ Сталин очень прав!
Булганин:
— Укоротим евреев нрав!
Маленков:
— Неооходима кадров смена!
Там, где евреи, там — Измена!
Молотов:
— Пора нам подвести итоги:
Теперь их не спасут и Боги!
И умер в нужный час владыка.
Для всех и до сих пор загадка
Природа странного припадка,
Но разгадать ее —
Поди-ка?
Традиций царского дворца
Не смог преодолеть и Сталин.
Еще Борис был Так представлен[16]
На суд Всевышнего Творца.
Год смерти Сталина. Смятенье.
Лаврентий Берия в цене.
России снилось в страшном сне
Его грядущее правленье.
Он рвался к шапке Мономаха
Стук ночью в двери,
Тюрем ад!
Но Жуков,— маршал и солдат
Освободил страну от страха
Хоть и не кончился кошмар,
Но можно подвести итоги:
Пустяк в сравнении, о Боги!
Резня монголов и татар
Славян за триста миллионов
Должно бы быть у нас в стране
Мы половину сатане
Скормили в жертву. Жертву Гоев
Мы заплатили эту цену
И вновь нам обещают рай?!
И вновь кричат;— Давай! Давай!
Те, кто готовит нам измену.
Как смеет Тать! Палач! Опять
(И внук, наследующий дачи,
А значит и доход палачий)
Нас в шовинизме обвинять?
Кто обвиняет в шовинизме
Славян измученный народ,—
Палач тот! И преступник тот!
Смертельный враг моей Отчизны
Внук: —
Терзали душу слова деда
Сжималось сердце от тоски
И стискивал я кулаки:
Откуда русским эти беды?
Перечеркнула нам пути
О рае на земле химера
Страшнее этого примера
В истории и не найти...
— Скажи мне дедушка, любовь,
Как жизни высшая награда,
Была ли в этом царстве ада,
Неволи горькой из неволь?
Дедушка: —
Как высший подвиг христиан
Встречал я, внучек, и нередко
Любовь в ГУЛАГа грязной клетке,
Где гибли тысячи славян.
В рассказе мрачном капитана
Монахи гибли. Вот они
Пример нам истинной любви
И совести больная рана.
Любви?
Любовь была награда.