Звонит дверной звонок, и Милли в изумлении видит на пороге свою внучку. Визит девочки для нее полная неожиданность: из всех четверых детей Кевина именно с Эйдин Милли общается меньше всех.
Зубы девочки стучат от холода, она без пальто и на все расспросы молчит, как камень. Волосы у Эйдин, как и у ее братьев, темные, волнистые, и на свету в них иногда проблескивает рыжинка, а улыбается она, если соблаговолит, очень мило. Ну да, действительно, коленки чуть-чуть выпирают вперед, и из-за этого ступни кажутся настоящими ластами, но ведь это возраст такой. Эйдин кажется Милли невозможно застенчивой: она то ли стесняется, то ли просто не в силах надолго встретиться с кем-то взглядами. Бедняжка.
За первый час девочка не произносит и двух слов. На втором часу Милли, сделав вид, будто это ей только что пришло в голову, предлагает Эйдин остаться на ночь.
Эйдин неподвижно, оцепенело сидит у окна, из которого открывается вид на бабушкино любимое Ирландское море. В ответ она кивает — а может быть, просто неопределенно дергает головой.
— Есть хочешь?
Голова снова дергается.
Пока Милли прикидывает, не будет ли неприличным мотовством бросить еще пару брикетов в угасающий огонь, Эйдин встает.
— Где мне можно лечь, в бывшей папиной комнате?
— Да ведь рано еще. Ты точно тост не будешь?
Эйдин не большая любительница поесть — во всяком случае, вид у нее всегда немного болезненный, или, может, точнее будет сказать — заморенный. При рождении она весила на фунт меньше сестры, и, когда ее извлекли из живота Грейс, легкие у нее не работали, глаза, забитые слизью, не открывались, а стиснутые кулачки были крепко прижаты к ушам. Милли потом не раз думала: кажется, она эти кулаки так до сих пор и не разжала.
— Расскажи, что случилось, — говорит Милли. — Я тебя ругать не буду. Выкладывай, дружочек. Сразу легче станет.
Лицо Эйдин напоминает поле боя она то всех сил пытается сохранить твердость перед угрозой неминуемой капитуляции. Она шмыгает носом и моргает Мускулы ее рта упрямо напряжены, а брови вздраг ивают.
— Можно я у тебя поживу?
Милли подавляет мг новенный порыв — подскочить до потолка и завопить от радости. «Вот тебе спальня, — хочется ей сказать, — вот тебе полотенце, а одеяло найдем! А если чего-нибудь не хватит — мыла там, или зубной пасты, или молока — ничего, выкрутимся!» «И не нужна мне никакая сиделка, — думает Милли. — Я еще сама за другими присмотрю».
Но, каким бы трогательным и соблазнительным ни выглядело это простое предложение, Милли понимает, что это безумие. Кевин ее считает как минимум недееспособной с придурью. Он скорее согласится, чтобы дочь ошивалась до рассвета на улице, где-нибудь на нижней Шериф-стрит, где даже фонари не горят и все стены разрисованы граффити, чем позволит ей поселиться в Маргите.
— Что случилось-то? С сестрой поссорилась?
— Я ее ненавижу.
— Ну, знаешь…
— Ты понятия не имеешь, какая она на самом деле. Сучка бесстыжая, вот она кто.
— Эйдин!
— Ты же говорила, что не будешь ругаться. — Эйдин смотрит на Милли из другого конца комнаты. — Ты уже знаешь про Миллбери?
— Что?
— Про закрытую школу.
— Миллбернскую школу?
Эйдин падает в кресло, уже не сдерживая слез. Она сама не своя. Милли с необычайной ясностью вспоминает, как впервые увидела своих чудесных внучек в родильном отделении Ротонды. Милли, неисправимая курица-наседка, как любил поддразнивать ее Питер, тут же потянулась к кроватке и взяла на руки крохотную Эйдин — упакованную, как в кокон, в хлопковые пеленки и такую легонькую, что сердце защемило. Это было невероятное ощущение — будто спеленатый воздух держишь в руках.
Милли поцеловала младенца в полупрозрачную щечку и стала укачивать, расхаживая по мрачным, темным коридорам больницы и воркуя на ходу без умолку: конечно же, она описала малышке и каждого проходящего пациента, и толстую медсестру с пышной грудью и косыми глазами. Медсестра бросила на Милли суровый, неодобрительный взгляд, и она почувствовала себя юной и легкомысленной. Ну и что плохого в легкомыслии — почему бы ей и не повитать в облаках? Не каждый день в жизни выпадает шанс начать все с чистого листа с новым человеком, с дочерью сына, там, где не успела еще ничего напортить.