Роуз уже готовится взять его в свои горячие, влажные, пьяные руки. Наклоняется так, что ее прекрасное лицо зависает прямо над его промежностью, и он чувствует, что вот-вот выдаст залп. Пытается успокоиться, закрывает глаза, прогоняет от себя все мысли…
И вдруг она отшатывается с приглушенным: «Ой!» С неподдельным криком ужаса, как будто увидела клубок червей, ползущих на свет из вонючей мусорной кучи.
— Что? — поднимает он голову. — Что такое?
— О боже ты мой!
Роуз резко выпрямляется и садится на корточки.
Одолеваемый целым роем жутких предположений, из которых самое страшное: «Сейчас эту женщину вырвет прямо на мой член?», Кевин садится.
— Тебя что, тошнит?
— Ой, блинский блин! — Роуз пристально смотрит ему в пах и безудержно хохочет. — Боже ты мой! Ты в курсе, что у тебя там волосы седые?
Она запрокидывает голову назад в приступах совершенно девчоночьего смеха, каждый звук которого будет теперь безжалостно преследовать Кевина до конца его дней. Он молча хватает простыню и стыдливо прикрывает свои старческие причиндалы.
— Нет-нет, ну что ты, — бормочет Роуз и срывает с него простыню. — Извини… Нет, ты ложись, ложись. Это даже мило. Я ничего не имею против. — Она пытается снова усесться на нем верхом.
Кевин не в силах смотреть ей в глаза, и вообще у него нет сил ни на что, кроме мыслей о том, как он смешон. Он отводит взгляд. Цифровые часы на прикроватной тумбочке показывают 21:48. Время еще есть, времени навалом — еще часа два до того, как няня Кирана начнет донимать его звонками. Взгляд падает на узкую полоску малинового бюстгальтера, который Роуз сорвала с себя несколько минут назад в приступе неукротимого желания. Прожектор прикроватной лампы выхватывает бирку магазина.
Того же магазина, где его дочь покупает себе эти штуки. И жена тоже.
Кевин пытается припомнить подробности недавнего фиаско, постигшего Эйдин и Грейс в походе за покупками. Грейс нечаянно оконфузила Эйдин в примерочной, какая-то вышла история с продавщицей. Он помнит только одно, что Грейс вернулась домой расстроенная, что праздник шопинга оказался испорчен.
— Твою мать, — бормочет он и выбирается из-под свернувшейся теплым клубочком под простыней Роуз Берд. — Мне нужно идти.
23
Хотя корпус «Фэйр» просто кишит тайнами и секретами, администрация такого положения дел решительно не одобряет, а потому подозрительность и старомодно-враждебное отношение к понятию неприкосновенности частной жизни ощущается здесь во всем, до последней мелочи. Например, девушкам не разрешается запирать комоды и шкафчики на замок, несмотря на то что некоторым шестиклассницам уже исполнилось восемнадцать, то есть они могут зайти (и заходят) в любой паб и набраться там на совершенно законных основаниях. Если кому-то захочется позвонить домой и поплакаться на свою горькую долю, как привыкла делать Эйдин по воскресеньям, где-нибудь через час после прощания с родителями, братьями и сестрой возле машины (еженедельный скорбный сиротский ритуал), то звонить придется в присутствии целой толпы других таких же страдалиц, ждущих своей очереди и подслушивающих между делом. Вот и сейчас: Эйдин сидит в туалете на втором этаже в два часа ночи, и все лампы над головой горят — якобы на случай, если кому-то понадобится забежать в кабинку или попить воды, но на самом деле Эйдин знает: просто для того, чтобы свет был везде.
Но боже правый, что за тайные полчаса она только что провела! По ее виду никто не скажет, какое важное событие с ней произошло. На ее теле не осталось никаких следов первого головокружительного опыта романтических ласк, если не считать раскрасневшегося лица, которое даже слегка покалывает от жара. Но вол в сердце — о, это совсем другое дело!
Эйдин сидит, поджав ноги, на унитазе в третьей из пяти кабинок и разглядывает дешевенькую полупрозрачную бумагу, которой им тут полагается вытирать задницы. В последний раз мысленно повторяет свою легенду и, набравшись решимости, нажимает на рычаг смыва. Почти немедленно она слышит то, чего и ожидала: шаги. Реакция как у собаки Павлова на звонок, как у футбольных фанатов, у которых моментально пересыхает во рту при звуке хлопка и медленного шипения пузырьков в только что открытой банке пива. Эйдин открывает дверь кабинки, и, конечно же, перед ней стоит Бликленд, правда, в несколько неожиданном виде: в плюшевом, аквамаринового цвета халате, туго перетянутом таким же поясом. Она стоит в позе хоккеиста, по-мужски расставив ноги, ступни словно вросли в выцветшую от хлорки плитку, а на сморщенной серой физиономии застыло мрачное, недовольное выражение.