— Ну и запрятали они толчки — сам Гудини не нашел бы.
Кевин усаживается на свое место, и его рука немедленно тянется к пиджаку в надежде ощутить его успокаивающую тяжесть. Но мобильного в пиджаке нет. Кевин сует пальцы в боковые карманы (оба пусты), затем переводит взгляд на Грейс, на ее лицо, такое удрученное, что оно стало похоже на кусок мятого льна, и понимает: у нее в руках его телефон.
Но там и смотреть-то нечего — никакого компромата. Он же давно стер все сообщения от Роуз. И контакт удалил. Но Грейс не поднимает на него глаз. Она проводит пальцем по экрану, и на нем появляется фото Джерарда и Кевина на кухне, проводит еще раз — снова фото Джерарда и Кевина на кухне, секундой позже. Она просматривает не сообщения, а фотографии…
Скриншоты!
Его жена читает ту давнюю переписку — сальный, полный загадочных недомолвок диалог, понятный только двоим — о том, что тогда так бурно расцветало, но так ни к чему и не привело и в любом случае уже закончилось.
— Грейс… — говорит Кевин.
Какое-то время она не смотрит на него, но потом поднимает глаза и пронзает его убийственным взглядом.
— Грейс.
Она встает и берет свою сумочку цвета металлик.
— Постой! — Кевин неуклюже поднимается. — Постой. Подожди. Я все объясню.
Она снимает свою шаль со спинки стула.
У них, как и любой семейной пары, случались конфликты — денежные неурядицы, разные подходы к воспитанию детей, жуткая история с раковой опухолью (она оказалась доброкачественной), споры о том, как распределить домашние дела, и сотни обыденных раздражающих бытовых мелочей, которые давно уже утряслись и даже превратились в предмет для шуток. Как-то раз в начале их совместной жизни в Лондоне они так переругались, что он, на ночь глядя, театрально выбрался из постели в трусах, натянул тренировочные штаны и ушел, хлопнув дверью. Потом они валялись от хохота, когда он вернулся и обнаружилось, что он выскочил на улицу в ее штанах.
Но никогда еще, вплоть до этого момента, до их двадцатилетней годовщины, сказанные ими друг другу слова не казались такими опасными или бесповоротными.
Она выходит из ресторана.
30
Даже благопристойное клетчатое платьице Дороти, одной из образцовых положительных героинь во всей литературе, на Нуале каким-то непостижимым образом выглядит сексуально. Час назад дома произошел скандал из-за рубиновых туфелек, которые Нуала намеревалась надеть для своего сценического дебюта зет двухдюймовых шпилек на платформе, совершенно развратного вида, которые папа категорически запретил.
— Решительное и твердое «нет», — заявил он с глуповатым смешком. Все поглядели на него с невыразимым презрением.
Когда Гогарти в пятницу вечером входят в школьный актовый зал, где вот-вот начнется «Волшебник страны Оз», мама садится по одну сторону, папа — по другую, а Эйдин, таким образом, оказывается в центре рядом с бабушкой, которую на этот вечер забрали из «Россдейла». Эйдин это, если честно, немного тяготит. В более приватной обстановке мириться с бабушкиными странностями было бы легче. Все-таки старушка уже явно не в себе. Но сейчас Эйдин, во-первых, и без того убита горем, а во-вторых, сидит в актовом зале своей бывшей школы, и эти мерзкие девицы не обращают на нее никакого внимания — правду сказать, и раньше не обращали. Ей бы очень хотелось плевать на их мнение с высокого дерева, но от правды никуда не деться: быть прикованной к восьмидесятилетней бабушке — не очень-то круто.
Но вот привычную жизнь Дороти уже опрокидывает вверх дном канзасский ураган, правда, изображенный довольно топорно: даже самый недалекий зритель заметил бы за кулисами длинные костлявые руки, которые изо всех сил трясут лачугу дядюшки Генри и тетушки Эм. Умора! Эйдин со смехом показывает на эти руки бабушке.
Бабушка тоже смеется и шепчет:
— Я тебя обожаю.
Эйдин обнимает ее. Какие же хрупкие у бабушки плечи — одни косточки.
Когда они выходили из дома под обычное нытье и жалобы братьев и сестер (никто, кроме Нуалы, не жаждал приобщаться к культуре), папа взял Эйдин под руку.
— Можно тебя на секунду?.. Послушай, твоей бабушке сейчас приходится нелегко. Насколько я могу судить, она чувствует себя одинокой, брошенной, и у нее болит обожженная рука — веселого мало, сама понимаешь.
Пока он нес весь этот бред, Эйдин смотрела в окно на бабушку, а та, склонившись над усыпанной гравием дорожкой, тыкала во что-то острым концом зонтика-трости. Наконец отошла с удовлетворенным видом и встала чуть поодаль, лучезарно улыбаясь какому-то кусту или вообще непонятно чему. А может, всему вокруг? Может, они все просто не видят того, что видит бабушка?