- Андрей Иванович я.
- Иваныч? – прыснул Махоня. – Насмешил, честное слово! У нас в городе никто друг друга, как при царе Горохе, по батюшке давно не зовет. Меня вот Савелием назвали, а все зовут Махоня, это потому что фамилия наша Махонины. У нас даже мэра просто Немец кличут, о как.
- Немец?
- Немец он по национальности из этих, из пришлых. Слышал небось, что когда Исход из убежищ начался, куча народу к нам в Россию из Европы подалась? Вот и Немец из них. Жить в Европе невозможно, радиация везде осталась сильная, вот и бегут к нам. А что, я не против. Земли у нас много, мне не жалко. А ты чего с насиженных мест ушел?
- Ищу я одного человека, - Платов достал из внутреннего кармана куртки потертый кожаный бумажник, а из бумажника фотографию. Фотография была цветной, но цвета пожухли, поблекли. На снимке была изображена обнявшаяся молодая пара, снятая на фоне стеллажа с цветочными горшками.
- Никак ты? – Махоня поднял свои красные глаза на Платова. – Не узнал бы. Знатно тебя жизня эта говеная помяла. Это сколько лет этой фотографии?
- Почти восемнадцать.
- А это твоя жена, я так понимаю?
- Да.
- Миленькая. Ее ищешь?
- Верно. Не приходилось видеть?
- Нет, точно не видел. Я бы запомнил, серьезно говорю. Давай еще по одной?
- Я потом, - мягко сказал Платов. – Вы попробуйте вспомнить, может, видели ее тут, в вашем городе?
- Точно говорю – не видел. Я тут всех знаю. У нас пришлых в Зарубино не бывает, разве только торгаши-барыги заходят с товаром, или армейцы время от времени наведываются, хрен их знает зачем.
- Армейцы? Военные, то есть? Здесь есть военные?
- Есть, родимые. Да только нужны мы им как зайцу триппер. Им наплевать, живы мы или уже подохли.
- Мне бы встретиться с этими военными. Вдруг они знают что о Наташе?
- Забудь. Даже если знают, ничего не скажут, - Махоня еще раз посмотрел на фотографию. - Нет, верно говорю, не видел я твоей жены. А как случилось, что ты ее потерял?
- Долго рассказывать. Только не по своей воле мы с ней расстались. Иногда случается, что обстоятельства бывают сильнее людей.
- Ты с Немцем завтра поговори, может, он поможет, - посоветовал Махоня. – Только Немец мужик непростой, его тоже придется греть – ну, ты понял. Слушай, ты мне скажи все-таки, по кой хрен ты всю эту кучу книг на себе пер столько километров? Не понимаю.
- А что тут понимать? Эти книги были много лет моими друзьями. Единственными. Не мог я их бросить там, откуда ушел.
- Не, не понимаю, - повторил Махоня, налив себе третью порцию спирта. – Люди, когда между поселениями путешествуют, что-то стоящее с собой берут. Жратвы побольше, спиртику, патронов, что-нибудь на обмен. А ты разное барахло потащил, да еще полный рюкзак. Я вон гляжу, пистолетик у тебя на поясе. С таким пистолетом я бы, прости Господи, до ветра за ворота не вышел. А ты сколько километров протопал? Или ты рисковый до ужаса, или псих самый настоящий.
- Наверное, скорее псих.
- Странный ты, - сказал снисходительно Махоня и тут же, наклонившись к Платову, шепнул: - Ну-кось, пойдем со мной на минутку. Дело есть. Барахло свое можешь здесь оставить, никто не возьмет.
Платов подчинился. Махоня привел его в свой рабочий кабинет, уставленный ящиками и коробками и заваленный разным барахлом, которое, видимо, имело для хозяина забегаловки какую-то ценность. Хихикая, Махоня открыл ключом ящик стола и извлек оттуда пачку старых потрепанных порножурналов.
- Такое вот есть у тебя? – спросил он. – Если есть, давай, куплю не торгуясь.
- Вот чего нет, того нет, - улыбнулся Платов. – Знал бы, прихватил парочку, там у нас в комнатах охраны такое добро встречалось.
- Жаль, - протянул Махоня, сунул журналы обратно в стол и запер ящик. – Комнаты для гостей наверху у меня. Их две, выбирай любую.
Платов выбрал ту, что была ближе к лестнице: не потому, что лень было осматривать дальнюю, просто вряд ли тут места для ночлега сильно друг от друга отличаются. В большой комнате, в которой еще сохранились остатки дорогой шелкографии на стенах и навесной потолок с навсегда погасшими светильниками, были железная кровать с матрацем, конторский стул и ящик для вещей, в принципе, ничего другого Платову и не требовалось. А главное – тут было безопасно, тихо и относительно тепло. Поставив рюкзак в угол, Платов стянул с себя куртку и ботинки и со вздохом наслаждения растянулся на кровати. Этого момента он жаждал несколько дней, с момента последней ночевки в разрушенном здании железнодорожного вокзала.
- Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, - зашептал Платов, глядя в покрытый грязными разводами почерневший потолок, - Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил передо мной трапезу в виду врагов моих, умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена… Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни…