Томас-эфенди не умел сердиться, вернее он сердился только тогда, когда видел слабость противника, которого мог растерзать в клочья. Но он знал резкий, вспыльчивый нрав Вардана, поэтому, желая исправить свою неосторожность, постарался придать делу характер шутки:
— Видно, вино крепкое, чудак, зачем же пьешь его так много, коли не в силах?
Вардан искоса посмотрел на него и ничего не ответил. На лице его можно было заметить только презрение к этому низкому лицемеру.
Старик тоже молчал. Он чувствовал справедливость слов Вардана, но не одобрял его смелости, думая, что неосторожно говорить так с должностным лицом. Поэтому он очень обрадовался, когда обед кончился, не зная, что впереди новая ссора.
По местному обычаю, после обеда сейчас же подали черный кофе без сахара. Томас-эфенди просил Хачо, чтобы в то время, когда ему подают кофе, трубку набивал бы Степаник («так как трубка, приготовленная рукой Степаника, отдает приятным запахом»), подобно тому, как Фаттах-бек в гостях у Хачо требовал, чтобы кофе подавалась руками Степаника, говоря, что «кофе принимает другой вкус».
Когда вошел Степаник с длинной турецкой трубкой в руках, чтобы подать ее эфенди, Вардан совсем обезумел.
Он знал гнусное значение этого турецкого обычая, а потому схватил из рук юноши трубку и, выбросив ее за окно, сказал:
— Уходи, Степаник! Растерянный юноша вышел.
Эфенди рассвирепел, — точно трубкой треснули его по голове.
— Таких шуток я не люблю, — сказал он, — ты оскорбляешь меня.
— Такие люди, как ты, не имеют права говорить о чести.
— Я? Я, мюльтезим целого края? — закричал сборщик.
— Да, ты — разбойник целого края!
Сборщик зашевелился, делая вид, что хочет встать.
— Ни с места! Не то убью, как собаку, — закричал Вардан, схватив рукоятку шашки.
— Напрасно сердитесь, господин, — вмешался один из полицейских, — эфенди не говорил вам ничего обидного.
Вардан, не обратив на него никакого внимания, опять накинулся на сборщика:
— Нахал! Ты привык, как турки, врываться в дом каждого армянина, жрать за его столом, лакать его вино и требовать позорных услуг от его невестки, дочери и детей. Наглец!
Старик-хозяин стоял как вкопанный! Он точно онемел; изредка только он крестился и произносил имя бога.
Но эфенди был столь же труслив, сколько лжив и хитер.
Увидев дикую ярость молодого человека, он сообразил, что с ним нельзя обращаться, как с армянином из алашкертской деревни. Вардан был подданным [русского] царя и имел при себе шашку. Поэтому эфенди ласково произнес:
— И богу известно, что я не следую обычаю турок. Напрасно клевещешь на меня, Вардан!
— Я клевещу?.. На тебя, который и с турками совершает намаз и в армянской церкви слушает обедню, чтобы заслужить расположение темного люда? Не ты ли выдаешь турецкому правительству лучших, благороднейших армян, думающих о благе своего народа! Не ты ли при турках называешь всех армян «гяурами», а при армянах ругаешь турок! Не ты ли, дружа с разбойниками, даешь на суде ложные показания против армян? Не ты ли, наконец, женился в десяти местах и, оставив всех жен, хочешь жениться еще раз? Ты ли не следуешь обычаям турок? Но я тебе скажу, что турок в тысячу раз благороднее тебя, так как ты и ни армянин, и ни турок…
Последние слова Вардана о женитьбе эфенди поразили старика Хачо. Ведь он хотел выдать свою дочь за человека, у которого была знатная родня и дворец в Константинополе и который не захотел жениться на дочери Отяна… «Нет, нет, подумал он, Вардан клевещет на него, Томас-эфенди не лгун…»
Излив весь свой гнев, Вардан вышел из комнаты. Не успел он выйти, как язык у эфенди развязался.
— Я напишу султану! Я напишу и русскому царю и непременно добьюсь, чтобы этот негодяй погиб в Сибири… С Томасом-эфенди так шутить нельзя. «Пока не побьешь осла, он не будет знать своего места»…
Томас-эфенди, как мы уже заметили, имел привычку угрожать именами знатных людей, желая этим доказать свои близкие отношения с ними. Старик Хачо был человек не глупый, но в своей жизни столько перенес от мелких чиновников, что, подобно всем крестьянам, верил в их всемогущество. Поэтому, услышав последние слова эфенди, он обнял колени сборщика и начал со слезами на глазах умолять его: