— Скажите! Ну а если художник верующий?
— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
— А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?
— На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.
— Это вы говорите, как будущий священник?
— Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?
— Там.
Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно — все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер.
...И — можешь смеяться — я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.
— Что, сегодня Пасха? — спросила я у смотрительницы.
Она меня вот так вот смерила взглядом.
— Великий четверток.
— Меня никто не спрашивал?
— Спрашивал. Вон сидит.
— Вы ко мне?
— Guten Tag. Здравствуйте.
— Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.
— Тогда я буду говорить по-русски.
— Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.
— Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть...
— Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?
— Нет... Посмотреть вас.
Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.
— Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна?
— Где — здесь?
— В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?
— А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?
— Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет...
— Вы художник?
— Нет, я дилетант. Но я пишу картины.
— Очень мило.
— Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?
— Фу. Я красивая женщина, mein Herr.
— Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.
— Это автопортрет.
— Вы себя не любите?
— Люблю.
Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.
— Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему...
— Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?
— Не ясно.
— В таком случае, я ничем не могу вам помочь.
— Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.
— Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.
— Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?
— Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.
— Вы женщина.
— Мне это известно.
— Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?
— Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.
— Вы?
— Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха.
— Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?
— Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?
— Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро.
— Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы — смотрите, не нравятся — убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок — все!
— Почему вы кричите? Я вас обидел?
— Вы мне всю душу вымотали!
— Как?
— Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками — вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне что ли заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?
— Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.
— Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!