— Да… было время… Когда-то было время, было так хорошо…
А все оттого, что не могут крепко сколотить свое настоящее.
И потом прихожу я с ножом и решаю их судьбу. Но за себя бороться стыдно. И надо умирать, униженно ползать на коленях и умолять забрать все, только оставить им самое дорогое — жизнь. Да, они правы. Они могут мне предложить самое дорогое, потому что больше у них ничего и нет. Но они никогда не понимали одного: она им уже не принадлежала, они не могли мне предложить ее или не предложить.
Я и отнимал.
А они не поняли это и на пороге смерти.
Зато чувствовали себя сильными, когда у меня не было ножа. Они могли презрительно смерить взглядом мой старый турецкий свитер, усмехнуться на мои немытые волосы или высокомерно отойти в сторону при виде моих истрепанных джинсов.
Зато какая перемена происходила в них, как только в руке у меня возникало лезвие! Как предупредительны и учтивы они становились! И это не было моей выдумкой. Однажды опаздывал и спросил у девушки, который час. Я действительно хотел только узнать время. Но сколько было холода и королевского презрения в ее серых глазах. Она даже не удостоила меня ответом. Гордо отошла в сторону.
Конечно, я был в турецкой кожанке, а не в шикарном шерстяном пальто.
За день до того подобная ей особь шествовала по тротуару. Подкатила иномарка, дверь распахнулась.
— Подвезти?
И та — уселась в машину. Она не могла не понимать, зачем именно ее посадили. Уж точно не для того, чтобы доставить до нужного ей места.
Перед тем, как иномарка тронулась, кто-то из парней (а их было трое) начал:
— Ну, для начала меня зовут Сергей, а это…
Мотор взревел, резина взвизгнула.
И эта дура даже не сделала попытки покинуть машину. Наверняка, она не только ответила бы им, который час, но и показала потом все, что могла показать, и сделала все, что могла сделать.
Но тогда у меня не было в кармане ножа. Я униженно отошел в сторону. В конце концов, у нее могло просто не оказаться часов. Впрочем, об этом также можно было сказать. Но не высокомерно задирать нос, только затем, чтоб через час нисколько не высокомерно, но просто высоко задирать ноги перед уродом, который отличается от меня лишь тем, что носит пальто.
Рука сжала автомат, даже костяшки хрустнули.
Как же здесь все просто и грубо: можно вскинуть оружие и выстрелить кому-нибудь в лицо. Просто за то, что тебе не ответили на вопрос. И никакое пальто не поможет, лишь скорость, с которой успеешь передернуть затвор. И даже нет никакой разницы: выпустишь ты в лоб пулю из перетянутого проволокой бердана или из НАТОвской «элэрки». Она одинаково вонзится в череп и вынесет мозги на достаточное для смерти расстояние.
И причем тут пальто или Мерседес?
А с фотографий продолжали смотреть люди. В неверном багровом свете костра перелистывалась чужая жизнь. В основном, протекавшая рядом с тем домом, внутри которого я теперь сидел и сжигал для поддержания жизни некогда уютную мебель.
К матери прижался ребенок. Испуганно смотрит в камеру. Должно быть, впервые увидел объектив. Дети вообще — либо очень непосредственны перед фотографом, либо зажатее их нет существа. Этот — будто бы искал защиты от направленного в его сторону стекла. Интересно, что с этим человеком теперь? Расплакался ли он после того, как щелкнул затвор? Унесла ли его мать потом в дом? Быть может, даже посадила перед вот этим самым выломанным окном. Он сидел и смотрел на зеленую улицу, переживал недавний испуг и постепенно успокаивался. Теперь он понимал, что фотограф ничего плохого не сделает, будет понемногу привыкать и даже натянуто улыбаться для камеры. Так это делают почти все для семейного альбома. Дословно — точно так же задумчиво и томно корчатся туманные красавицы и пялятся вдаль. Или сжимают вонючую сигарету, пытаясь изобразить из себя роковую женщину. Только потом от них воняет, как от грузовика. А после шампанского — еще и перегаром, словно из гнилой пасти шофера. Спирт — как ни крути.
Но шампанское, тонкая сигаретка, медленный дым, свечи, белая иномарка…
И этот автомат со сколотым рожком у меня на коленях.
А было время, тут ходили люди, по тому самому месту, где я сижу теперь. Обсуждали свои повседневные дела, ругались из-за пролитого на стол супа, переодевались к празднику, просто скучали нескончаемым зимним вечером, смотрели телевизор («Здравствуйте, дорогие товарищи…»), ужинали, радовались покупке, принимали гостей, любили, плакали, обедали, болели, прихорашивались… У дверей этого дома фотографировались, провожали родственников, уходили каждое утро на работу или в школу… Жили, жили, жили. Но вот пришли люди в форме и противогазах — и их существование разорвалось на «до» и «после». Наверное, у каждого в жизни существуют свои «до» и свои «после». Но для всех, кто попал в Зону, это разделение однозначное, оно едино для всех. Здесь даже физические законы работают иначе. А уж о человеческих и говорить не приходится.