Первая за двадцать лет встреча с морем его ни капли не прельстила. Гурзуф, зелёный и необетованный, пропеченными, словно хрустящими ночами, чем-то походил на родное село. Малость облагороженный, очаровательный, но всё равно маленький и тесный.
После первой недели им пожертвовали целый выходной, и они втроём потрясли в Ялту на длинном, покряхтывающем от гор и жары автобусе.
Ялта была хороша, легкомысленна и весела – всё, как ему нравилось. Но Анховский не влюбился.
Зато она околдовала девчонок. Они млели от разноцветных бус на прилавках, сладкой кукурузы в безразмерных алюминиевых кастрюлях и бессчетных, рвущихся к воде ярких купальников. «Сёфа, ну не будет меньше народу. Тут везде люди, – вещала Наталья. – Ну давай вот здесь расстелимся».
Они убежали с визгами, два юных, плотненьких в боках купальничка: «Сёфа, пошли с нами» – и бросили его на подстилке с литрушкой крымского разливного. Купаться не хотелось. С детьми уже накупался. Моя бы воля, до самого отъезда бы в море не залез.
«Ну хоть мороженое нам возьми!»— попросили девчонки.
Он как-то пропустил атакованные детско-родительскими толпами пляжные ларечки и поднялся сразу на набережную в одних коротеньких плавках.
Она стояла там, всматривалась в крашеные смеси за стеклом и забалтывала мороженщика. Ярко-красное платье – солнце-клёш. Красная же помада. Свежие живые морщинки у угольных глаз. Покорный гладкий чёрный волос, перехваченный у основания деревянным крабиком. Лет 35-40. Последний, всей женственностью напитанный рассвет. Он никогда не видел никого красивее.
Все нити сошлись, сплелись в одном месте. Всё – матрица, проекция, бред его воображения. Поле, сладко пахнущие стога, каменная Москва – всё вело его к этому моменту.
Огорошенный, лихорадочный Анховский выдал:
– Можно, пожалуйста, два фисташковых?
Она не любила фисташковое. Вообще не понимала, зачем плетется за ней этот странный, в одних купальных трусах, юноша. Через самый центр Ялты – как стыдно, Господи! А если ее увидят? Что о ней подумают?
Читать, как молитву, одними губами, ни на минуту не прерываясь:
Я помню чудное мгновение…
Вы помните, вы всё, конечно, помните…
Он выдал, спутал, перемешал все стихи, которые знал. Впервые искренне, впервые по-настоящему. Как будто даже полюбил.
Протягивать ей склизкий, уже подтаявший светло-зелёный рожок.
– Да уберите вы, пожалуйста, это несчастное мороженое! И стихами я не увлекаюсь – прекратите их бубнить. И вам тоже не советую, юноша! Мир – это физика, а не поэзия. Идите, пожалуйста, своей дорогой.
Подол, яростный, как пламя, взвился, почти потерялся.
– Стойте! Стойте! Приходите сегодня ночью на пляж! На самый крайний!
– Сегодня? Это абсолютно невозможно.
Они сошлись, слились воедино, навсегда затвердели в самой глубине тогда еще небесной радужки: готическая ялтинская церквушка, ее красное платье и взгляд, такой смущенный, девичий, растерянный.
Он победил. Совершенно точно.
– Тогда завтра! Приходите завтра! Я буду ждать вас здесь! В 10 вечера.
Выбраться бы только завтра из Гурзуфа… Хотя плевать. Он придет, прибежит, приплывет, если надо. И будет ждать в 10, в 11, в полночь – лишь бы пришла. Только бы она пришла.
Зачем пришла, она тоже не понимала. Целую минутную вечность кусала губы, припрятанная текучей туристической толпой, взирая, незамеченная, на нервно вышагивающего всего в белом Анховского.
– Какая она, собственно, практическая польза стихов? Всего-навсего праздное укрытие от вульгарного мира. Можно сделать его лучше, не обращаясь в поэзию и прочие украшательства: ядерная физика, химия, нейробиология. В мире столько прекрасных и полезных областей, а вы из всех выбрали самую эфемерную.
– Самую восхитительную, вы хотели сказать, – поправил Анховский.
Он ничего ей не говорил ни про кафедру психологии, ни про МГУ. Просто потому что слушать ее уверенный, как-то даже по-преподавательски поставленный голос хотелось больше. И море. Ещё море. Кто знает, как оно волшебно, когда ты влюблен?
Оно билось, путалось под ногами, лизало ступни, как игривый пес. А она, темноокое подлунное божество, медленно шла за ним, держа у бедра белые кожаные сандали, и всё говорила, говорила, говорила. О магии мельчайших двигающихся частиц: “Вот так, знаете – бум и всё!” Об эксперименте какого-то академика. О новейшем физическом исследовании и соискании какой-то там премии.
Даже не разрешила себя проводить. Утекла в какой-то вычурный, с увесистыми кружевными балконами, переулок на центральной улице.
Она была, что называется, умная женщина, в том прямом и неироничном смысле, в каком Анховский их никогда не встречал. Все они, от круглолицых полевых девиц до хмурых МГУ-шных профессорш, были житейские, обыкновенные, совершенно земные. Мучились мужниными изменами и детскими болячками, сплетничали, пеклись над прыщиками-морщинками. В поле для них больше места, чем в науке. Науке нужно отдаваться полностью, безраздельно, без перерывов на роды и извечно болящую голову. Да, молодой Анховский был тот ещё сексист.