— Уши.
— Уши?!
Я вгляделась повнимательнее. Жидкость была серая с лёгкой зеленцой, мутная, неприятная на вид; в ней плавало нечто кривое, вспухшее, противное, внешне напоминающее чёрные тела обожравшихся пиявок.
Я видела в своей жизни много ушей разной степени сохранности: от совсем свежих, отнятых только что и бережно омытых колдовской водой, до тысячелетних, склизких, разваливающихся и плохо сохранившихся. Часто в них вовсе нельзя было признать уши, тем более что отрезали только раковину, которая выглядела сама по себе не более чем странной загогулиной. В Роду Бишигов было принято хранить уши в колбах, регулярно очищать их и заменять формалин, а спустя сто лет — закрывать неприглядную картину чем-то вроде подстаканника с выбитым в металле именем покойника.
Лира приподняла банку и поболтала ей. Вероятно, бармен подумал, что это закуска, потому что мазнул по нам ленивым взглядом и махнул тряпкой в сторону таблички:
Вход со своими едой и напитками запрещён.
Лира закатила глаза и одним броском осушила бокал, а потом велела жестами повторить.
Пиво воняло сортиром. Я пригубила его из вежливости и отставила.
— Чьи? — тихо спросила я.
— Её, полагаю.
Меня передёрнуло. Космы старой ведьмы топорщились во все стороны, и за ними нельзя было понять, есть ли у неё уши. Я никогда не слышала, чтобы их отнимали у живых, не у трупов, хотя сама раковина, ясное дело, мало влияла на слух.
Она совсем больная что ли, эта оракул?
— Какого…
— Это будет между нами, Бишиг. Обещаешь?
Я недовольно пожала плечами, но сплела знак обязательства. Лира кивнула.
— Она Маркелава.
— Чего?!
— Оракул. Она Маркелава.
— В каком колене? Ты её знаешь? Откуда?
— Первый раз вижу.
Посмотри на меня, сказала оракул. Запомни меня хорошенько.
Если она Маркелава, если она отдала Лире уши, — получается, она хочет… являться? Она стара, эта оракул, и её время совсем скоро подойдёт к концу, я слышала это в её крови достаточно ясно. Она не жила среди колдунов, она не называла своего имени, она носила обереги двоедушников и предсказывала им же, и будет, должно быть, похоронена, как они: замотана в тряпку и закопана где-нибудь в роще. Ни склепа, ни саркофага. Капля крови, впитавшаяся в землю и потерянная навсегда.
Мёртвые являются нам — потомкам, вышедшим из Рода, в который они вернулись. Мёртвые являются тем, с кем были знакомы. Потому мы не узнаем теперь, что сталось с дядей Демидом: в нашем Роду не осталось в живых никого, кто был бы с ним знаком; потому редко кто из колдунов слышит своих предков дальше четвёртого колена. Я бы и хотела, может быть, поговорить однажды со страстноисточной Ликастой Бишиг, но даже прабабушку Урсулу я застала едва-едва и помнила совсем смутно, как пропахшую машинным маслом железную махину, которая подарила мне на третий день рождения целую коробку оловянных солдатиков.
Почему они приходят? Признаться честно, я не знаю, хотя прочла обе классические монографии Рода Аркеац о предках. Это была священная и оттого почти неприличная тема; я знала только, как заставить уйти предков, явившихся нежеланными, и что мои с ними отношения гораздо теснее привычного. Живые часто забывают своих мёртвых уже через год или полтора, но меня учили хорошо.
— Дар. Она говорила про дар. Получается, она станет тебя… учить?
— Вероятно. Ты же видела, Бишиг? Она предсказывает безо всяких зеркал. И она видит… возможности. Она понимает, как повлиять. Я не умею такого.
— Это запретная магия, Лира.
— И что с того?
— Это опасно. И она запрещена. Ты хочешь иметь дело с Комиссией?
Лира отрывисто, жестковато рассмеялась.
— Плевать.
— Но Роден…
От её взгляда у меня мороз пополз по коже.
— Он умрёт, — сказала Лира, и это прозвучало неожиданно твёрдо. — С этим ничего нельзя сделать. Жить может только один из нас.
— Но… почему? Как это вообще связано?
— Я не знаю. Но она права, я это… слышу.
Я медленно кивнула. Когда-то давно, когда мы были девчонками, сбегавшими от мальчишек на университетские балконы, Лира пыталась научить: ложь и правда звучат по-разному. В изначальном языке лжи предназначено самое короткое, самое элементарное из всех слов, ё, потому что ложь слышима, ложь освязаема, ложь звенит в колебаниях ветра. А то, что люди придумали называть правдой, в изначальном языке выражается по-разному: коё, то есть «отличающийся от лжи», мельёне, то есть «содержащий только часть лжи», саруё, то есть «не похожий внешне на ложь», и ёлем, то есть «похожий на ложь так же, как крик грача похож на смерть».