Магдалина пропала девятнадцатого числа. Эта новость быстро облетела колдовские семьи; её искал, кажется, весь город. Я выпустила целый батальон Птичек, а Ёши обратился к лунным и не иначе как гипнозом убедил кого-то из них заглянуть в глаза статуй, чем несказанно меня удивил.
— Ты её знаешь?
Он только покачал головой. Но всё-таки пояснил:
— Моя сестра была немногим старше.
Я кивнула и больше ничего не спрашивала.
Девушку безуспешно искали три дня, а в среду она нашлась сама. Магдалина сидела на крыльце церкви, замотанная в мужскую шинель, в остальном совершенно голая и совершенно безумная. В её глазах поселилась Бездна.
Позже мне рассказали, что на спине девушки, между лопатками, обнаружили выцарапанный отменяющий знак, а под ногтями у бедолаги были грязь и кровь. Увы, Магдалина не могла сказать, ни где она была, ни что с ней произошло; она не говорила вообще ничего, только цитировала Кодекс совершенно чужим, слишком низким для девушки голосом.
— Может быть, хищное утро стало для неё милостью, — шептались в обществе.
— Да нет же, она проводила незаконный ритуал.
— Жертвоприношение?
— Наверняка! Вы же знаете, что в герметических гримуарах Клардеспри описана трансмутация…
— Какие глупости.
— А что нам терять, дамы и господа? Будет война!
— Это проклятие. Это наше проклятие…
Мёртвый взгляд бедняги Магдалины вызывал сосущее чувство под ложечкой, и, чтобы отвлечься, я взялась снова пересматривать чары в кухонных големах, — пришла пора признать, что Ларион был прав, и шницели действительно подозрительно напоминали подошвы.
В прошлый раз я ограничилась проверкой чар, а в этот была зла и сосредоточена, безжалостно заключила голову голема в тиски, вскрыла лобзиком его глиняную черепушку и прозвонила каждый из кристаллов. Камни были в порядке, и чары цеплялись к ним чётко, как свежие — и это навело меня на неожиданную мысль.
Кухонный голем не сломался. Кухонный голем… забыл. Рецепт шницеля никогда не был вложен в его чары: это кто-то из нас, людей, захотев шницеля, то ли наговорил инструкцию, то ли показал сам, а голем должен был запомнить и уметь повторять. Но он взял — и забыл.
Не сам, конечно, потому что самостоятельно големы ничего не могут делать.
К сожалению, я не смогла вспомнить, как давно в домашнем меню появились шницели, но никак не позже января. Кажется, на свадебным ужине были шницели, но я не смогла бы за это поручиться; уж тем более я не смогла бы сказать, каковы они были на вкус, потому что любой кулинарный шедевр показался бы мне тогда пресным и тошнотворным.
А потом, получается, голему велели забыть? Или, что куда вероятнее, кто-то был неосторожен в выборе слов, когда выдавал какие-то бытовые инструкции. Вот будет позор, если окажется, что это была я.
Словом, я велела исключить недоученный рецепт из недельного меню, заменила его отварными сосисками и выкинула эту ерунду из головы.
Признаться честно, голова и так болела. Слухов становилось всё больше, они делались предметнее — и оттого страшнее. Комиссия арестовала одного из Сендагилея за непроверенные чары; Роден заперся от Лиры в башне и отказывался говорить с ней; Ксанифа родители силком увезли на остров, испугавшись то ли войны, то ли хищного утра; в газетах двоедушников писали о Крысином Короле, а в колдовских — о расплате за грехи, Бездне и Безликом Усекновителе.
Но — увы — даже на фоне всех этих забот самое неприятное лично для меня случалось ночью. Ёши мог мастерски избегать меня и не заходил больше в мастерскую, зато каждый раз, когда я ложилась в постель, ко мне приходили его сны.
Это были плохие сны, гулкие и страшные. В них одинокий луч лунного света плясал по шёлковым полотнам, а потом на белоснежные простыни капала алая-алая кровь, такая яркая, будто её нарисовали на готовом кадре чернилами.
Я касаюсь груди, смотрю на свои пальцы. Они мокрые, липкие, почти чёрные. Ткани халатов набухают от крови, по голой коже бежит блестящая капля пота. Хриплю. Полотна кружатся надо мной, кружатся, хлопают, как лебединые крылья, взметаются ввысь и смешиваются со звёздным светом. Я заваливаюсь на бок, цепляюсь за простыни, тянусь вверх. Чёрный клинок ложится в ладонь.
Потом я умираю — и просыпаюсь.