— А тень? — вдруг загорелась я. — Что у тебя в тени?
— Судья, — рассеянно ответил Ёши.
Я сбегала к себе в кабинет и притащила обратно в гостиную весь четырёхтомник Уго Маркелавы. Пролистала, откашлялась и зачитала с выражением:
— Паладин истины и справедливости; отстаивает верное даже вопреки собственным интересам; склонен(-на) растворяться в выбранном деле… Так почитать, твою посмертную маску можно будет вывесить в церкви!
— Вот спасибо, — фыркнул Ёши и засмеялся. — Люди сложнее отражений, Пенелопа. Это твои слова!
Я посмотрела на него с укоризной и продолжила читать:
— …часто личность с глубоким внутренним конфликтом; с трудом определяется с целями; среди обладателей отражений высок процент детской смертности.
Ёши потёр пальцами переносицу и покачал головой. Я полистала ещё немного — и закрыла книгу: описания Уго были с одной стороны до странного конкретными, и при том подходили как будто решительно всем.
Это не помешало мне, конечно, долго рассуждать о природе отражений и нумерологии, — в ответ на что Ёши, то ли заскучав, то ли слегка обидевшись на некомплиментарное описание, мазнул меня чернилами по носу.
Потом целовались, конечно, и измазались в них оба. Мы как-то нашли вдруг приятным целоваться с открытыми глазами, вглядываясь друг в друга и ловя мельчайшие выражения, мелькающие на дне зрачка; в этом было что-то ужасно интимное и при этом странно-нежное и очень чистое.
— Я люблю смотреть на тебя, — выдохнул Ёши мне в лицо.
И я ответила ему как-то очень просто:
— Я люблю тебя.
lxiv
По правде, я не знаю, можно ли было уже считать моё чувство любовью, — для любви не придумали стройного комплексного определения по тем же причинам, по каким математики затрудняются объяснить, что такое число. Мне было легко с Ёши, легко и хорошо, как никогда толком не бывало раньше.
Я приняла без сомнений, что он видит меня под любым, даже самым толстым, слоем придуманных лиц; и если продолжает смотреть — значит, должно быть, ему нравится увиденное? Это была пьянящая, освобождающая мысль, и возможность не стараться и не казаться кем-то другим ударила в голову креплёным вином.
— Я люблю тебя, — отозвался Ёши.
И я услышала, конечно, заминку, но предпочла её не заметить.
Мне не нужны были его признания, и даже его чувства — не особенно; это было про меня и для меня, и я чувствовала себя удачливой преступницей, укравшей у страшного, тёмного времени несколько счастливых мгновений.
У него мягкие губы, — и колкая, царапучая щетина, кажущаяся на бледной коже синеватой. Я отвечала охотно, с чувством, запустила руки за ворот халатов, а сама примеряла мысленно: как бы пошли ему усы? а борода? или, может быть, бакенбарды?
Приходилось признать, что я не ценитель волосатых мужчин.
Кольчуга съехала в сторону и больно впилась металлом в подмышку, но я только запрокинула голову сильнее, плавясь от поцелуев. В кресле вдвоём было тесно, неудобно, жарко. Я скользнула руками по гладким воротникам халатов, нащупала плотный пояс, запуталась в нём пальцами, — и всё-таки справилась с хитрым узлом; запустила ладони под верхний слой.
Рубашечная ткань нижнего халата оказалась тонкой, и я исследовала через неё жилистое тело, обходя только жуткий, жёсткий на ощупь шрам. Ёши вырисовывал пальцами фигуры на моём бедре, и это было то щекотно, то волнительно, искристо-неловко. Лёгкое, ласкающее касание под коленом, — я выгнулась от него почему-то, выдохнула, спрятала горящее лицо в многослойных тканях.
И шепнула оттуда, поведя плечом:
— Пойдём?
Смешно теперь вспомнить: этот человек казался мне холодным! Может быть, я сравнивала с поверхностью солнца, или уж по крайней мере с кузнечным горном. Ёши целовал порывисто, ярко; я терялась и плавилась, а когда мы кое-как поднялись на ноги — опомнилась:
— Только не в спальню.
Ёши с видимым трудом оторвался от моей шеи и после небольшой паузы сфокусировал на мне взгляд:
— Я… обижаю тебя?
— Нет, нет. Просто… не в ту спальню. Мне там не нравится. Она ужасная, хуже чужого склепа… и с… защитой, ладно?
Дом спал, и я спала, кажется, тоже, убаюканная нежностью и мягкими прикосновениями, — как ещё объяснить ту лёгкость, с которой я признавалась в постыдных вещах? Ёши улыбался, касался невесомо лица, а я любовалась, задыхалась.
И потянулась к нему снова.