Это даже почти не задевало: я привыкла встраиваться в чёткие статусы и готова была быть хорошей женой. Но иногда неприятные, скользкие мысли выплывали на поверхность и отравляли собой кровь.
— Ты всё ещё любишь её? Сонали.
— При чём здесь?.. Она давно в прошлом.
Я вздохнула.
— Да. Именно поэтому она тебе снится.
— Тебе тоже… снятся.
Будь моей, Сонали, — шептал Ёши из моих снов, и эти слова и голос, которым они были сказаны, нельзя было просто вытряхнуть из ушей. — Будь моей хотя бы завтра, а завтра я спрошу снова.
Зря я заговорила об этом.
— У нас была искра, — тихо сказал Ёши. — Больше ничего не было. Это плохая история.
И — я почувствовала спиной — потёр пальцами страшный шрам на груди, от чего вода показалась ледяной, невыносимой.
— Это… она?
— Это… глупость.
— Глупость? Я не могу даже представить, как выжить после такого.
— Царапина. Это келоидный рубец, они иногда нарастают на… совсем ерундовые повреждения.
— Чёрный нож, — я развернулась резко, села к нему лицом, и вода захлестнула борты. — Во сне был ритуальный нож. Это она тебя?.. Запретная магия?
Ёши скривился и отвёл взгляд.
— Скажи мне!
— Это я, — наконец выдавил он. — Я терял от неё голову, и… это действительно в прошлом, Пенелопа.
Я забарахталась, выбралась из ванны, сдёрнула на себя халат. Стиснула зубы. И попросила:
— Расскажи мне.
lxviii
Она была прекрасна, как видение, как чистейший образ, сложенный из одного только лунного света. Она танцевала для него, она позволяла себя рисовать, она была в его снах, она была светом, она была надеждой, она была смыслом.
Он поклонялся ей, словно богине, снизошедшей до смертного. Непостижимой. Возвышенной.
— Я не могу любить тебя, — смеялась она, разрывая в бумажные клочки его рисунки. — Я уже любила однажды.
— Будь моей завтра. Ты можешь подарить мне завтра?
— Могу.
Этого было достаточно.
Этого было достаточно, пока однажды она не сказала вдруг «нет».
Лунные любят лишь тех, кого они называют хме — тех-с-кем-я-разделяю-свой-свет, или тех-для-кого-я-готов-отринуть-вечность, или тех-кто-пришёл-из-одного-со-мной-космоса. И если тебе не случилось быть хме, всё, что может подарить тебе лунный — лишь несколько изменчивых «завтра».
— Я был ею болен, — объяснял Ёши, глядя куда угодно, но только не на меня. — Моё небо погасло, мои звёзды погибли, и в самом хищном утре было бы больше милосердия. Я задыхался без неё.
Свет закончился. Воздух отравлен. Любое безумие было слаще сжирающей изнутри боли, и тогда Ёши взялся за ритуальный нож, чтобы сделать себя тем, кого она смогла бы любить.
— Трансмутация, — он говорил это так легко, будто за это не казнили утоплением в солёной воде, не разрывали тело на пятнадцать частей, и каждую из тех частей не смешивали пеплом с глиной. — На крови, отданной добровольно, на воле и дыхании.
В моей груди — будто гранитная плита. И сама я — мёртвое тело, заключённое в саркофаг.
— Не получилось? — ровно спросила я.
— Не случилось. Нож взрезал кожу, и воля рассыпалась. Чёткость намерения, инерция импульса… Я был недостаточно болен, чтобы действительно это сделать.
Он был «недостаточно болен», — но остался там, в друзе лунной жрицы, и смотрел, должно быть, на прекрасную Сонали издалека. Он видел её во снах, он мечтал о ней и едва ради неё не умер.
— Это было давно, — повторил Ёши, касаясь нежно моего лица. — Это всё в прошлом. Я переболел, я выздоровел. Всё закончилось.
Это запретная магия, хотела сказать я. Самая запретная из всего запретного: трансмутация человека. Ритуал, чудовищный до такой степени, что даже рассказывать о нём кажется кощунственным.
А ещё — очень сложный; и человек, который только и делал запретного, что неклассические отражения, бусы из можжевельника и «амулет на удачу», не мог даже приблизительно составить что-то подобное.
— Ты говорил, что не занимаешься запретной магией.
— Я ей не занимаюсь.
— Трансмутация? На воле и дыхании?
— Это был единственный раз.
— Ты мне врал.
— Только про прошлое. Ты слышала… официальную версию. Сюда ходит Комиссия, как к себе домой!
— Они ходят сюда, потому что…