Но чего мои предки хотели на самом деле? Была ли это действительно власть, взятая такой ценой? И не для того ли наступило будущее, чтобы в нём не было больше трансмутации?
Кап. Кап. Это клепсидра отмеряет оставшееся мне время. А внутри стылое, холодное, пустое, как будто сердце замедлилось, а чувства выключило. Должно быть, меня укололи чем-то, успокоительным или не только, — чтобы слушала спокойно, а ленивые скользкие мысли пошли тем путём, на который их привели, и напомнили мне об истине и чести.
Это понимание отозвалось почему-то холодной, острой яростью.
Вы привыкли к хорошо воспитанным семейным девочкам, не так ли, господа чернокнижники? Вы привыкли, что вас слушают и боятся. Вы привыкли, что у несчастной жертвы язык отнимается от страха, а скулы белеют от желания сохранить лицо. Но мои предки были воинами, и они научили меня отличать врагов от друзей и сражаться честно. Они завещали мне уметь пожертвовать собой и вместе с тем знать, что хорошо прожитая жизнь часто стоит намного дороже.
Остаётся узнать только: если во мне должно быть достаточно воли, чтобы завершить ритуал — хватит ли её, чтобы его разбить?
— Благодарю вас, мастер, — безразлично сказала я.
Ветавербус осенил меня знамением и сухо поцеловал в лоб, как непутёвое, но дорогое сердцу дитя.
Он же вычертил углём на лице церемониальные знаки, застегнул на шее тугое жёсткое ожерелье с камнями и тщательно протёр спиртом запястья и шею. Ритуальный клинок — выточенное из обсидиана лезвие — такой острый, что легко разрезает упавший на него волос.
— Вы поймёте сами, когда им воспользоваться.
Я кивнула.
Нас сопровождали големы, и от этого знак на спине чесался и горел огнём, а запертая под ним кровь волновалась и негодовала. Коридоры, длинная лестница, тяжёлый люк; люди — я не запоминала лиц; влажный тоннель и гулкие капли воды.
Шаги — это ритм. Ритм — это музыка.
Я вошла в зал, и лиричная увертюра разбилась.
Странно, но страшно не было. Я была спокойна и легка, как человек, твёрдо знающий, что ему делать; я улыбнулась полузнакомому колдуну, выверяющему расставленные на плитах камни, и вскинула голову выше.
Все смотрели на часы. Кто-то разглядывал меня, — я мельком заметила нескольких колдунов, разрядившихся в торжественные старинные одежды. Я рассматривала зал: никогда раньше я не видела такой ритуалистики, на две дюжины камней и световыми линиями, задающими углы.
Схема расходилась чудным ковром на половину зала: треугольник, опирающийся длинной стороной на стену, в которой зияет проём. Там, в темноте, едва заметно светятся белым линии. Проход в гробницу глубок и низок, направлен чуть вниз и сужается, а над ним — массивная гранитная плита, удерживаемая пока деревянными клиньями.
Я знаю: так раньше, в материковые времена, хоронили Старших — в гробницах, закрытых камнем со всех сторон. Это должно было сберечь тело и дары в саркофаге от разграбления. Правда, все они давно найдены и вскрыты.
Часы ударили, хотя время было неровное. И по тому, как двинулась толпа, я поняла, что эти колокола были по мою душу.
Загорелись зеркала. Хавье Маркелава сказал речь, из которой я не поняла ни слова; Мигель смотрел с ненавистью, а Жозефина — с каким-то тёмным интересом; пожилая колдунья из Зене протянула мне чашу с колдовской водой, и я медленно омыла в ней руки.
— Имейте гордость, Пенелопа, — мягко сказал Ветавербус.
Во мне было достаточно гордости, а то, что сознание отсчитывало каждый шаг — о том я никому не рассказывала. В благоговейной тишине я шла через белые линии, похожие отчего-то на нотный стан; склонила голову в проёме, спускаясь в крошечную камеру, в которой нельзя даже распрямиться.
И смотрела из темноты, как начертанные знаки сплетаются со словами, как разворачиваются, мерцая и маня, тяжёлые густые чары, и как кто-то протягивает к просмолённым клиньям факел.
Опоры горели хорошо, весело. Вот деревянный остов совсем почернел, смешался с углём; вот левая колонна лопнула с хрустом, надломилась, и камень шевельнулся, будто вздохнул. Горящее дерево рухнуло на каменный пол и разбилось.
Гранитная плита дрогнула — и съехала в проём, навсегда лишив меня света.
Несколько мгновений было темно и тихо, а я всё стояла, сгорбившись и вглядываясь в закрывшийся проём. И только потом, сев на пол и оглядевшись, поняла: белые линии на стенах не были ритуальными.
Это был рисунок. Со стены на меня смотрели пустые глазницы, и чем дольше я глядела в них, тем больше в них было смысла.