«Хелло, Джо», — нередко можно было услышать на улице. Теперь уже не к японцам в плен попадали американцы, а в гостеприимные объятия целых деревень. Им дарили цветы, предлагали воду и фрукты. Ватаги мальчишек неотступно следовали за ними по пятам. А филиппинки, которые, как правило, чурались японцев, а порой обнаруживали и коварство, за исключением тех, кто продавал свое тело за «микки-маусы», сделались вполне покладистыми и всячески выказывали свое расположение к «этим симпатичным американским парням».
Многие филиппинские девушки мечтали отправиться в Америку и, выйдя замуж за американца, приобщиться к «американскому образу жизни». Кстати, кое-кому удалось осуществить свою мечту, однако большинству пришлось довольствоваться малым — стоять у причала и махать платочком вслед удаляющемуся пароходу.
К июлю Филиппинские острова оказались полностью очищенными от японцев, а десятого августа тысяча девятьсот сорок пятого года после первой атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки японская императорская армия заявила о своей безоговорочной капитуляции. Война окончилась. Наступил мир. Колокольный звон возвестил о возвращении страны к мирной жизни. Простой народ надеялся, что теперь наступят новые времена и жизнь изменится к лучшему. Партизаны верили, что родина по заслугам оценит их вклад в победу и они будут вознаграждены за вынужденные лишения и страдания.
Но проходили недели, месяцы, минул год. Давно смолк торжественный колокольный звон и праздничный вой сирен, затихли звуки фанфар, погасли фейерверки, и больше не слышались возгласы «Да здравствует!». Народ по-прежнему остро ощущал последствия войны. Разрушенные дома, тысячи людей, лишившихся крова, безработица и нищета, голод и дороговизна — все это не способствовало хорошему настроению и омрачало радость победы. Исчезли с лика земли четыре всадника Апокалипсиса, оставив после себя разруху, смерть, голод и нищету.
Глава тринадцатая
Весть об освобождении Манилы с быстротою ветра облетела всю страну. В столицу и другие крупные города стали возвращаться беженцы. Дороги, ведущие в столицу, были забиты людьми, спешившими вернуться в родные места. Всяк торопился к насиженному гнезду. Автобусы и поезда ходили переполненными до отказа. Однако в окрестностях Калаяана шла размеренная жизнь и не ощущалось никакой суматохи в связи с возвращением беженцев. Дело в том, что в этом районе партизаны действовали организованно и при активном содействии местных жителей вели успешную борьбу с японцами. Партизанский отряд Магата разместил свой штаб в здании муниципалитета. Они сорвали и публично сожгли японский флаг, а на его место водрузили два флага — американский и филиппинский. Быстро было введено местное самоуправление.
Магат собрал народ на площади и зачитал последнюю сводку о ходе военных действий. Он объяснил, что надлежит им делать дальше, предупредил относительно возможных случаев насилий и мародерства. Когда в штаб партизанского отряда приводили пленных японцев и предателей из Макапили, партизанский командир обычно говорил так:
— Давайте предоставим им возможность защищаться, покажем им, что мы понимаем правосудие совсем не так, как они.
Все указания Магата выполнялись безоговорочно. Подозреваемых в сотрудничестве с японцами доставляли в муниципалитет. Там их подвергали самому тщательному допросу, но, как правило, отпускали всех, кто мог доказать свою непричастность к сотрудничеству с врагом.
Однажды партизаны арестовали несколько человек, как они полагали, из местной организации Макапили. Их заперли в муниципальной тюрьме. Магат распорядился накормить арестованных и ни в коем случае их не трогать.
На следующий день утром главаря арестованных вызвали на допрос. Магат предложил ему сесть против себя и стал с интересом разглядывать коллаборациониста. Это был человек лет пятидесяти, смуглый, как все филиппинцы, с проседью в волосах, одетый в латаную одежонку. Бледное лицо выражало усталость, но в глазах не было страха.
— Значит, вы были главарем тут, в Макапили? — напрямик спросил его Магат.
— Да, был, — спокойно и твердо ответил тот. Магат был обескуражен таким ответом, ибо ожидал услышать обычную ложь.