Мы бежали ещё несколько минут, не проронив ни слова. Хотя, возможно, я просто был оглушен. Мы как на ковчег Ной, ворвались в какой-то магазин, ставший для нас лучшим убежищем, от потопа крови снаружи. В том числе, скорее всего, нашей. Мы прислушались. Похоже, граната дала нам передышку, но надо торопиться, она ещё может нас догнать. Влад предложил спрятать меня между полок, и, получив мое согласие, откатил меня в отдаленную часть магазина, снова рядом с овощами. Сам же Влад и Лена пошли ближе к выходу, наблюдать за ним, на случай появления тени. В супермаркетах есть служебный выход, собственно, нам нужен был путь отхода, оттого мы и не побежали в многоэтажки. Я немного посветил на полки фонариком в левой руке и потерял к ним интерес. Переключился на правую руку, с кольцом на безымянном пальце и ампутированным мизинцем.
Я не почувствовал боли, когда Влад отдавил мне мизинец, но я видел, как шла кровь, мать очень ругала его, не только за палец, но и за то, что он позволил мне находиться с ним в гараже, когда он с машиной своей возится, совсем забыв, что сама приказала ему взять меня в гараж. В свои семнадцать, он уже где-то раздобыл, за приличную сумму, немного побитую «Тойоту» и ремонтировал её. Сам я не мог получать удовольствия от подобного процесса и попросился посмотреть. Влад, несмотря на приказ от матери не передумал и с удовольствием даже сам подкатил меня за стол и разложил мои руки на столе, как будто они обе рабочие. Я часто просил его так делать. В школе меня часто донимали одноклассники, из-за моей инвалидности, обидчики чувствовали полную безопасность, когда избивали меня. Влад знал, что не справится с ними, но всегда бросался на помощь, хоть и был на два класса младше. Вот и тогда в гараже он был с фингалом. И тогда же дома был большой скандал. Я думаю, сейчас меня многие осудили бы за подобные мысли, но я ненавидел свою мать. Даже сейчас… воспоминания о ней вызывают гнев. В тот день придурки, что били меня, в очередной раз перевернули коляску и сняли это на камеру. Сняли и Влада, вступившегося за меня, и отхватившего по лицу. Это было ужасно. Дома, с порога мать со всей мощью голоса своего наорала на него, за то, что не заступился. Когда он сказал, что вступился, что и так было понятно по фингалу, она не остановилась. Нашла это видео и заставила его смотреть снова и снова, как его бьют, приговаривая «здесь ты мог так», «тут ударить мог», «короче, ты даже за брата заступиться не можешь!». Она очень часто наезжала на Влада. Но больше всего я ненавидел, когда она, глядя на меня, вздыхала. В этом вздохе я чувствовал «ты мой балласт» … а потом со спокойным сердцем и лицом говорила, что любит меня, но я чувствовал фальшь… Но при всех знакомых, сразу же начинала плакаться, как ей тяжело со мной, как она страдает, от того что я болен. Только вот обо мне Влад заботился, а жили мы по большей части на деньги бабушки. Я ненавидел, что бросившего её человека, отца Влада, она оправдывала «его можно понять, он молодой был, не хотел ответственности». А меня считала корнем своей несчастливой жизни. Все её проблемы проистекали из меня, все её страдания от того что я её якобы не любил. Она повторяла это снова и снова, когда Влада не было дома. И повторяла её мать. Как-то раз Влад случайно уронил на стол и мой мизинец что-то тяжелое, что вынул из-под капота своей машины. Кровь хлестала очень сильно, пока мать не дождалась скорую. (Она лишь делала вид, что заботилась о нас, в основном, для себя, чтобы оправдаться перед собой.) Но в итоге палец был размозжен полностью. Повезло хоть не вся ладонь. Я не очень люблю вспоминать те годы. Влад так и не понял многого тогда, а после маминой смерти я не стал уже ему объяснять. Да и там не до разговоров было, надо было выжить. Но когда я вспоминаю нашу семейную жизнь, у меня в голове всегда всплывает одна фотография. Тогда мы ездили на озеро, названия которого я уже не вспомню. В какой-то момент, мама сказала нам сфотографироваться на берегу. Я тогда был зол на неё, потому что чуть ранее, она кричала на весь пляж. Что мы её позорим, когда я не очень вежливо ответил прохожему, назвавшему меня колесным. Но фото все равно было сделано. На том фото я улыбался. Я ненавижу всей душой то фото. Несмотря на свои слезы, тогда еще в малом возрасте, она заставила меня улыбаться, а я даже не мог никуда уехать. И мне пришлось улыбнуться, спрятав настоящее лицо, горечь от обиды. Это была фальшивая улыбка, как и многие другие, на все тех же до противного фальшивых детских фото. Эти фото яркие, как и детские воспоминания, вот только внутри они не веселые. Так я описываю свои отношения с матерью у себя в голове. Она не давала ничего, кроме таких же фальшивых слов, как моя улыбка, и нужно ей было от меня только чтобы я сказал, что у меня нет обид, после очередной ссоры. Не нужно было настоящее, искреннее прощение. Нужна была фотография. Конечно, на Владе это не могло не отразиться. Он младше, и он был здоров, но он часто жаловался мне, за что ему так не повезло, постоянно получать от матери, а не сидеть в кресле. Он её боялся. Он много плакал, она громко кричала. Я всю жизнь провел в кресле, у меня кроме книг не было ничего. Я рано подчерпнул оттуда весь свой характер. А вот у Влада, несмотря на внешнюю схожесть с Поддубным, до сих пор характер на сформирован до конца. Он был поломан внутри, еще в детстве. Даже, когда он защищал меня, дома за это его не хвалили. Ему всегда внушали, что он виноват, в чем бы то ни было, и он делал все, чтобы заслужить фальшивое прощение, которое рассыпается при следующем скандале. Я, наверное, не стал бы его винить, если бы он бросил меня в драке. Такова была наша жизнь в родном доме. За натянутой фотографией прекрасной семьи, помогающей инвалиду – фальшь, лицемерие, крики, ссоры, порой рукоприкладство, хорошо спрятанное где-то глубоко в стенах того дома.