- Что ж, ладно, - неожиданно легко согласилась баронесса. – Но я вас предупредила. Прошу, не говорите потом, что вы не слышали моих слов.
Она сделала жест слугам, и они посторонились, пропуская ее. На прощание госпожа не удостоила Эрнста-Хайнриха ни взглядом, ни словом, будто он перестал для нее существовать, и он неожиданно почувствовал себя уязвленным.
Он опустился назад на стул и потер уже слегка колючий подбородок. Нутром он чуял недоброе, и больше не хотелось ни пить, ни праздно болтать. Эту женщину надо было опередить, а барона - тайно вывезти из города, чтобы допросить его так, как нужно. Эрнст-Хайнрих на миг заколебался, рассуждая, что же важней: установить окончательную истину - виновен ли тот, на кого пало подозрение, - и ради этого пойти на компромисс с совестью, или же встретить любую опасность лицом к лицу, подвергнув риску себя и все дело.
Он резко поднялся, схватил плащ и шляпу и бросился вниз по лестнице, расталкивая посетителей и постояльцев. Вслед ему неслись возмущенные возгласы, но он не обращал на них внимания. Чтобы избежать проклятий, Эрнст-Хайнрих перемахнул через перила и столкнулся со своим другом, который бережно нес кувшин, доверху наполненный пивом; кувшин выскользнул у того из рук, и в попытках поймать его, коренастый товарищ щедро полил пенным напитком все вокруг.
- Совсем сказился? – и грозно, и растерянно спросил он, брезгливо отряхивая от пива руку. – Какая муха тебя укусила?!
- Потом, - обронил Эрнст-Хайнрих, морщась от того, как все неудачно получилось. Он потрепал товарища по плечу и бросился к выходу; баронессы здесь уже не было, и оставалось надеяться, что ее слуги были не столь расторопны, чтобы помочь ей быстро сесть в карету.
- Э, а пиво-то? – отчаянный возглас отсекла тяжелая дверь, и Эрнст-Хайнрих огляделся, как только оказался снаружи, остановившись, чтобы перевести дух. Карета здесь была только одна, но на ней не было ни вензеля, ни украшений – должно быть ее наняли на время. Ему показалось, что рядом с ней мелькнул один из слуг, которых он заметил за спиной баронессы, и он поймал за ухо мальчишку, болтавшегося рядом без дела.
- Видишь эту карету? – спросил Эрнст-Хайнрих у своей добычи, нашарив какую-то монету в кошельке. – Задержи ее так надолго, как сможешь.
- Мало, - заявил перепачканный наглец, бледный от страха и собственной дерзости, как только серебряная монета оказалась у него в руках. – Добавьте еще, щедрый господин!
- Позже сочтемся, если сейчас не хочешь оказаться в застенках, - Эрнст-Хайнрих внимательно на него взглянул, запоминая царапину на скуле, веснушки и серые, широко посаженные глаза. Его взгляд подействовал, и мальчишка, как только получил свободу, послушно метнулся к карете, смешно вскидывая худые ноги. Серебряного талера для него было слишком много, но что сделано – то сделано.
Он шагнул в сторону, скрывшись за толстой опорой навеса из потемневшего от времени дерева. Мальчишка, спотыкаясь, отчаянно приплясывал у кареты; один из слуг замахнулся на него палкой, но из экипажа выглянула баронесса и коротко приказала оставить его в покое. Эрнст-Хайнрих не стал ждать, что ей наплетет мальчишка, и быстрым шагом направился к тюрьме, придерживая оружие и кошелек под плащом.
У тюрьмы сточная канава воняла особенно сильно, и зловонная жижа переполняла узкий желоб посреди улицы – господа, проходя мимо, прикрывали нос платком, смоченным духами, чтобы не осквернять свой нюх. Совсем рядом находился городской арсенал и казармы стражи – тамошний повар и местная прачка вольно обращались с отходами и выплескивали их в канаву, устраивая на улице маленький потоп. Эрнст-Хайнрих поскользнулся на скользкой от слизи брусчатке, едва удержавшись на ногах, и пожалел, что Господь наказал Адама и Еву еще и проклятьем испражнений. Про себя он крепко выругался, но немедленно устыдился: в последнее время эта позорная привычка преследовала его и никак не хотела отлипать, как он с ней ни боролся.
В еще худшем настроении он вошел внутрь, миновав тюремщиков, которые тут же приняли озабоченный и деятельный вид. Эрнст-Хайрих приказал им немедленно готовить экипаж и пленника к переезду и, заметив их замешательство, вопросительно приподнял бровь.
- Нам никто не говорил, что с ним опять придется иметь дело, - промямлил наконец тот, что был посмелей. - Даже если вы вдвое заплатите, господин, ей-богу, лучше самому в клетку залезть и месяцок посидеть, чем с ним возиться.
Драгоценные минуты ушли на расспросы, и выяснилось, что ради шутки узник предложил тюремщикам померяться с ним силой: кто сильней пожмет другому руку, и едва ли не раздавил одному пальцы. «Будто в тиски попал, - тюремщик даже раскраснелся, будто раздавил в одиночку бутылку вина. – Вынул пальцы, а там следы от пальцев… Да не белые, а синие! Мы его перевязали, напоили, положили отлеживаться - у него слезы градом льются, а барон этот все насмехается. Другому бы по зубам съездили, а этому как? Если он из камеры руки давит, так на свободе небось голову расколет, да и кто ж себе враг, чтобы с баронами ссориться… Зовите, господин, своих людей, чтобы его из камеры вытаскивали и везли, куда вашей душе угодно. Я еще жить хочу».