- С чего вы взяли? – спросил Эрнст-Хайнрих, оторопевший от такой перемены разговора.
- На лице написано, - совершенно серьезно отозвался барон. – Ладно, к черту светские беседы. Вы будете меня связывать или как? Учтите, я терпеть не могу, когда у меня затекают руки, и меня злит, когда всякая чернь начинает пытаться показать свое превосходство.
Эрнст-Хайнрих сморгнул. Барон фон Ринген, хозяин усадьбы в горах, человек, прошедший через войну протестантов и католиков, известный по слухам своей угрюмостью и нелюдимостью, о котором в доносе было написано, что он еретик, оборотень и убийца, явно подшучивал над ним. Это было столь неожиданно, что он окончательно растерялся.
- Благодарю за ваше решение, - наконец сказал он. Не хватало только расшаркиваний и поклонов. – Даю слово, я подойду к вашему делу беспристрастно и справедливо.
- Там будет видно, - загадочно ответил барон и отстранился.
Его покорность настораживала, но Эрнст-Хайнрих решил поменьше об этом думать, чтобы не отвлекаться от более важных дел. Он поручил заключенного своим помощникам, наказав присматривать за ним в оба, но при этом не злить его и обращаться повежливей. Они уже были наслышаны про необыкновенную силу фон Рингена, поэтому приказание их не обрадовало, однако возражать никто не посмел: потерять хорошие деньги было страшней, чем потерять здоровье. Эрнст-Хайнрих, проследив, как барон с кротким видом позволяет связать себя, вновь отправился наверх, чтобы забрать оружие и плащ. Кто знает, с кем придется встретиться по пути?
***
Он как раз пересчитывал деньги, которые у него были с собой, когда в узкую и высокую дверь недовольно и резко постучали кулаком. Быстрым движением Эрнст-Хайнрих смахнул деньги в кожаный мешочек и спрятал его за поясом.
- Не заперто, - отозвался он, исподлобья глядя на дверь.
Та отворилась, когда он еще не успел договорить, и в комнату деревянным шагом вошел человек с вытянутым и темным лицом; левая щека у него была испещрена следами от дроби. Левый глаз у него заметно подрагивал, и время от времени вся левая часть его лица непроизвольно передергивалась, отчего казалось, будто он вечно чем-то недоволен. Это был капитан местной стражи, и он уставился на Эрнста-Хайнриха с такой неприязнью, словно хотел заживо замуровать его в ближайшей стене.
- Тут у вас есть заключенный, - с отвращением проговорил капитан, и его рот на секунду исказился. – Мне он нужен. Потрудитесь его освободить.
- В тюрьме много заключенных.
- Не притворяйтесь болваном. Вы знаете, о ком я говорю.
- Я не могу его отдать, - Эрнст-Хайнрих поднялся, чтобы не смотреть на гостя снизу вверх. За его спиной маячили хмурые солдаты. – Он принадлежит не мне.
- Разумеется. Он подданный кайзера.
Эрнст-Хайнрих смерил его взглядом, заложил руки за спину и подошел к приоткрытому окну, из которого тянуло явственным запахом нечистот. Внизу он увидел черную карету и нанятого им кучера, которого как раз в этот миг стаскивали с подножки солдаты. Кучер запрокинул бледное лицо, похожее на кусок сырого теста, не пытаясь отбиваться. Глаза у него расширились, как две больших монеты. Один из солдат поднял голову, и Эрнст-Хайнрих предусмотрительно отступил на шаг. Капитан следил за ним со своей неприятной полубольной усмешкой.
- И кайзер требует отпустить его, - закончил капитан, опять дернув щекой.
- Так-таки сам император? – рассеянно спросил Эрнст-Хайнрих, лихорадочно соображая, что делать. – Не хочу вас расстраивать, но каждый человек прежде всего принадлежит Господу.
- Наглый мальчишка, - процедил капитан и резко шагнул к нему, обнажая шпагу. – Ты сам напросился.
Эрнст-Хайнрих отпрыгнул в сторону, и капитан двинулся за ним. Один из солдат незамедлительно встал у окна, двое других – у двери, перекрыв всякий выход.
- Отдайте его добровольно, - велел капитан, неумолимо приближаясь. – Я не погнушаюсь свернуть вам шею.
- Ради оборотня? – спросил Эрнст-Хайнрих. Почему-то страха не было, но была досада, что он не успел закончить дело. Он знал, что капитан не шутил; этот человек был достаточно жесток и никогда не раскаивался ни в насилии, ни в убийстве, хоть и был верным прихожанином местной церкви, ярым в своей вере.