Сказал и пошел было на место.
— Стой-стой-стой, — остановил Еремеев тем тоном, каким говорят с детьми перед поркой, — ишь какой шустрый! Наговорил тут семь верст до небес — и ходу… Нет, Казаков, ты молодостью не прикрывайся. Вылазок против нашей линии мы никому не простим. Ты что это мудришь со сроками сева? Тебе кто срок диктует — обком или овсюг? Ты еще штаны сними да на землю сядь!
В зале засмеялись. Это обескуражило меня.
— Мы сеем не для рапорта, а для хлеба, — сказал, однако же, я.
— Как вы при позднем севе получите раннюю зябь? — вдруг спросил Плешко. — Мы уже беседовали с вами, так? Ну, вот. Как агроном гарантирует нам раннюю, глубокую, с осени выровненную зябь?
— У нас выровненная зябь — это эрозия, — держался я.
Плешко будто даже обрадовался: вот и противник, можно на нем «создавать настрой».
— Хотите увести уборку в осень, в дожди? Лучше десять центнеров в августе, чем двадцать — в сентябре.
— Задачей агронома я считаю вырастить больше зерна. Переполовинить урожай, чтоб легче было в уборку…
— Все, хватит! — хлопнул ладонью Еремеев, — Свои разглагольствования оставь при себе. Дискредитировать науку — для этого трибуны не будет. Пары… Смотри, попарим, жарко станет! — взвинчивал он себя.
— Мне нужно овсюг вычесать! Не последний раз ведь сеем?
— Ты, может, и последний! Поле не говоруна, а работника любит. Говорунов будем снимать без оглядки, некогда нянькаться!
— Мальцевский дух, — с сожалением качал головой Плешко.
— Ничего, вышибем, силы хватит! — Щеглову: — Взять под контроль! Чтоб за снегом начинали сев. Ясно тебе, Казаков?
Я смотрел в зал. Николай Иванович голову на спинку стула положил, глаз не кажет. Ни слова поддержки, сочувствия! Проклятое «пронеси».
Знаю, надо сказать: «Ничего не ясно! С землей, с эрозией шутить нельзя, да я и не намерен! Можете делать со мной что угодно!»
Но не сказал. Испугался. Просто сошел с трибуны, раздавленный, безразличный ко всему.
— Перерыв!
Выхожу в коридор, меня за рукав:
— Казаков, товарищ Сизов зовет. Вот там, на крыльце.
В зале есть другой выход, во двор. На крыльце, щурясь в солнце, стоит Сизов. Жмет руку.
— Ну, дали тебе бобы? Дурацки полез на рожон. Что в тебе за строптивость такая, откуда? Ну, чего ты хочешь? Газета не подходит — фиг с ней. В председатели метишь — так разве так надо!
Я молчал.
— Уполномоченным по вашему управлению — я. Старой дружбой прошу: не мути мне воды. За разнос не злись. Нам еще не так попадает — служба… За битого — двух небитых. Разворачивай сев, поддержка будет. Ну, ладушки!
Возвращаемся на закате. Николай Иванович выговаривает:
— Молчком бы ты делал свое — и порядок, а теперь сто контролеров будет…
— Есть, значит, чего бояться? — хлопает меня по колену парторг, — Эхе-хе…
На душе мерзостно. Проезжаем колхозный сад, вижу Шевчука. Остановив машину, схожу.
Нестер Иванович снимает с молодых яблонь зимнюю защиту от зайцев. Видит, что я мрачнее тучи, но расспрашивать не спешит.
— Заставляют сеялки пускать за снегом.
— Ты мне химикаты доставай, парень, а то опять в последний день… Сеялки пустить можно, сеять не обязательно.
— Это как?
— Молодо-зелено, учи вас тут, дурней, — жмурится старый хитрец…
3
Через неделю на старый наш стан примчалась «Волга» — Еремеев с Сизовым привезли Николая Ивановича. Я в вагончике проверял с Борисом учетные листы. Ефим, проснувшись после ночной смены, додремывал на ступеньке с цигаркой.
— Во-он два агрегата сеют, — показал Николай Иванович на дальнее поле, — только не подъехать, сыро. Остальные готовят землю.
— Что, агроном, — приветливо поздоровался Еремеев, — доходит критика? Стружку сняли — и дело пошло, глядишь — первым рапортовать будешь. А то надулся, как сыч на крупу, — он отечески пальцем мне под ребро.
Славный мужик. На блесну ловить или за утками — лучшей компании не придумаешь. Беда — дело надо делать!
Прошелся по стану. Обратил внимание на тракториста с черной от солярки клюкой. Гошкина нога срослась скверно.
— Что за тотальная мобилизация? С ногой, говорю, что?
— Плохо срослась, как натрудишь — болит.
— Вообще-то — героический поступок, — сказал Сизов. — С переломанным бедром в буран вел трактор.
— Так надо путевку! Чего молчали? Эх, как же у нас тут с людьми… Драть надо нещадно. Парня — в Белокуриху, пусть подлечится. Как фамилия? Я у себя скажу.
— Литвинов фамилия, да сейчас не до курорта. Весной не заработаешь, осенью — на бобах.
— Ладно, летом поедешь, напомни письмом. Ну, как дела у чалдонов? — узнал он Ефима.
Тот вертел в руках какую-то бутылку.
— Скачкообразно.
— Что в бутылке-то?
— Не-ет, в посевную не позволяем. Это я прикидываю, как из донца очки сделать. Цвет зеленый и размер — как раз для коровы. Траву позапахали и сена не дают. А очки ей нацепить — солому за зелень примет.
Самое забавное — Еремеев расхохотался первый.
— Кукурузы больше сейте, не нужны будут очки. Ну, а как нам качество сева глянуть?
— Заделка пять сантиметров, — сказал Бакуленко, — высеваем один тридцать. А дороги туды немае, грязюка, ще вода стоить.
— Ничего, мы с Казаковым пешочком, — подтянул голенища Сизов. — Поля-то свои, не привыкать.
Я шел как на виселицу. А он, в хорошем настроении от солнца, легкого дня, оттого, что я такой послушный, нес какую-то ерунду — про рыбалку, что ли, — вдруг:
— Ты где засыпаешь агрегаты?
— У того края, в низине. Знаешь, пошли лучше назад.
Он стал разрывать почву. Семян не находил. Заподозрив неладное, помахал трактористу, но тот, будто не поняв, только прибавил газу. Сизов насилу догнал агрегат, вскочил на подножку, открыл ящик.
Сеялки были пусты.
— Это тебе не пройдет, — только и сказал он.
…Еремеев, довольный нами всеми и Ефимом в особенности, коротко спросил Сизова:
— Ну, как оно там?
Что б, вы думали, ответил? Я вновь поразился ему:
— Сверху вроде нормально, взойдет — проверим. Надо ехать, однако.
— Ну, еще вопросы будут? — Еремеев.
— А как с такой потерей бороться? — удержал его неистощимый Ефим, — Вот лавровый лист в щи кладут, а они его не едят, под столом весь. А деньги-то плочены!
Еремеев и в машине хохотал, утирая слезы.
4
Шел настоящий сев. Уполномоченные к нам не заглядывали, но я уже сам торопился: время приспело. Ефим сеял на том самом поле, где поймал меня на обмане Сизов. Вон засыпают его сеялки, среди девчат и теток — баба Нюра. Чалдон халтурит, это у него в крови. Вон опять оставил треугольник просева!
— Голобородько, я за эти балалайки шкуру спускать буду! Сколько говорить — не разворачивайся на полосе!
— Обсеем, Виктор Григорьевич.
— Нужен твой обсев! Это пар, тут наверняка хлеб будет, я с граблями пошлю огрехи засевать.
— Да хоть вилами…
— Забракую.
Кажется, понял: спуску не будет. Научил на свою голову распознавать хитрости.
— А вообще-то — ладное поле, Виктор Григорьевич, — мягко заступается за Ефима баба Нюра. — Ну скажи, неужто у того канадца поля лучше?
— Пока лучше… Работают — как чужому дяде! Весь ум — как бы объегорить.
— Молоко кушать будешь?
— Нет, сегодня Таня дома.
— Ну, езжай, а то не часто видитесь.
Направив мотоцикл к дому, я заметил на целине у колочка полянку с синенькими петушками, нарвал и, боясь чужого глаза, завернул в куртку, привязал к багажнику мотоцикла.