На полустанке — группки вчерашних целинников, на узлах, с ребятней. Отступление. Татьяна и Борис приехали на колхозном «газике». Вдали уже показался зеленый тепловоз.
— Яблук присылать буду, — сулит Борис.
— А правда — пришли, Борис. Виктору, понимаешь? — просит Таня.
— Ты Виктора с Гошкой помири, — виновато говорит Борис. — Пуд соли зъили… А добре жили, Татьяно! Знаю погано роблю, тильки мочи нема, як сгадаю… Не поминайте лихом.
Таня поцеловала великана. Подхватив фанерный чемодан, Борис исчез в дверях вагона.
Страшное зрелище — следы от сапог на занесенном песком поле. Ни травинки, всходы погребены заживо, почва глаже цементированной площадки, и подошва печатается с мельчайшими деталями, до шляпок гвоздей. Не скоро вернется зеленая жизнь на эти бугры.
Выгорела трава у обочин. Кюветы сровнены с дорогой. Лесополосы задыхаются в песчаных сугробах. Пересохли озера.
Держится только паровое поле — то заветное, что посеяно Ефимом. Редковат, но зелен хлеб. А уже рядом — пустыня. Бросил дымящийся окурок, хотел было по привычке затоптать, да оставил: гореть-то нечему.
Один дождь, пусть не обложной, пусть краткий ливень, — больше ничего я сейчас не жду, не прошу, не хочу. У меня нечего отдавать, но, если бы дождь стоил мне, скажем, руки или глаза, я не стал бы колебаться.
8
День за днем солнце садится за мертвый, без единого облачка, горизонт, и пропитанный пылью воздух ало светится. От этого свечения, от мрачного силуэта ветряка так тесно на душе, что последние крохи веры покидают тебя.
На таком вот закате я поливал сохнущие деревца у осиротевшего дома Шевчука. Черпал из колодца мутную жижу и носил неполными ведрами.
По дороге верховой казах-пастух гнал стадо. Коровы возвращались с пастбища голодными, не шли — бежали, хватая с обочин сухую лебеду. Две нетели увидели воду в моем ведре и бросились к ней, отбивая одна другую.
— Совсем травы нет, — сказал казах, придержав коня. — Сена нет, кукурузы нет, скотина падать будет. Как зимовать, товарищ Казаков? В горы гнать надо, бычков резать надо.
— Толкуй об этом с председателем.
— Председатель тут зимовать не будет, тебе думать надо.
— «Думать»! — взрываюсь я. — Нашли ответчика! Надо было раньше, теперь сами хлебайте!
Удивленный моей яростью, он тронул пятками коня, исчез в пыли.
Черт, напрасно обидел человека…
Оглядываюсь — у моего порога парткомовская машина. Щеглов играет со щенком. Мой цуцик рад вниманию, грызет ему руку, царапает мягкой задней лапой, а тот все тискает ему круглый его живот. Рядом стоит Николай Иванович.
— Кончайте, подождем, время есть, — говорит мне Щеглов. — Решили поглядеть, как живет технолог полей.
— Дно достал, рук помыть нечем. Заходите, — приглашаю их, — только раскардаш, жена в школе, у них ремонт…
Хватаю одежду со стульев (дрянная привычка — вешать все на спинки!), усаживаю их. Щеглов читает грозную надпись — Таня украсила ею стеллажи: «Не шарь по полкам жадным взглядом — здесь не даются книги на дом! Лишь безнадежный идиот знакомым книги раздает». Углем на стене — два профиля, мой и Татьянин, Колькина физиономия над нашей кроватью. Оглядывает секретарь мою обитель, как «автобио» читает, и от этого мне неловко, охота объяснять что-то, оправдываться…
— Не холодно зимой?
— По пять ведер угля сжигаем.
— А то в Рождественке один теплый дом освобождается… Давайте, Николай Иванович, чего уж там…
— Да, дипломатия ни к чему, — не глядит на меня председатель, пальцем по скатерти водит. — Сватать тебя пришли. Истрепался я, Виктор Григорьевич, нету пороха в пороховнице. Ты молодой, впрягайся. Авось больше повезет, чем мне.
— Само-то не везет, тащить его надо, — сказал Щеглов.
— Принимать колхоз? — бледнею я, — Это за что же? Бескормица, в кассе ни гроша… Почему на меня это?
— Верно — почему? — Щеглов.
— Бакуленко выгнали, что ни день новые заявления. А вы в это пекло — меня?
— Пекло, это точно, — вздохнул Щеглов.
— Ты тут ко двору пришелся. У тебя получится, — объяснил Николай Иванович.
— Колхоз на себя не возьму. Пусть Плешко, Сизов сюда едут, они тут дрова ломали.
— На кой шут вы деревья поливаете? — спрашивает Щеглов, — Вот директива из области.
Протянул телеграмму, красный гриф.
«Немедленно организуйте заготовку веточного корма тчк Создайте бригады по ломке молодых веток лиственных пород в лесополосах и прочих насаждениях тчк Наладьте сушку зпт строгий учет веников зпт материально заинтересуйте людей тчк Создавшейся ситуации это единственный путь спасти поголовье тчк Исполнение доложите тчк Сизов»
— Мы обломаем на корм сад Шевчука, а он какие-то клены поливает, — говорит Щеглов.
— Ни листа в саду я сорвать не дам.
— Деревьев жалко. А люди уходят — не жалко. Скот начнет падать — пускай.
— Не я в этом виноват! Освобождайте и меня, свет велик.
— От чего тебя освобождать? — гневно приблизился ко мне секретарь. — От ответа перед страной? Какого ж черта тогда в партию вступал? Можем освободить тебя только от партбилета!
— Вы тех сперва от него освободите!
— Да ты чем лучше? Бежишь от пожара, орел. В самый тяжкий час… Отпустить тебя можно, но людей в другом краю обманывать — нет. Оставишь партбилет — проваливай.
И меня охватывает бешенство. Вскакиваю и делаю то, о чем всегда буду вспоминать со стоном стыда, — бросаю на стол красную книжицу!
— Забирайте, если так! Но вам это припомнится!
Тут в дом вошла Таня. По нашим лицам она могла понять многое, но не поняла — или не захотела понять. Секретарь прикрыл мой билет пепельницей. Приветливо поздоровались:
— Какие гости у нас!.. Здравствуйте, Николай Иваныч. Добрый день… Татьяна Ивановна. (Щеглов: «Очень приятно».) Мы белим, все пальцы разъело. Вить, ты б хоть чайку согрел. Клюквенным вареньем угостим, хотите? Это быстро, только мы «жучком» пользуемся, вы уж закройте глаза… — Включила чайник, достала чашки.
— А где ж сын? — нарушая тягостное молчание, спросил Николай Иванович.
— Он у нас шофером работает. Возле школы грузовик, политехнизация наша, так каждый день отправляется, крутят что-то, вертят, потом докладывает: «Две ходки дал, устал как собака».
Щеглов рассмеялся:
— Значит, сын тут прижился? А Виктор Григорьевич, кажется, уезжать надумал.
— Уезжать? У нас речи не было. Он пошутил. Вы не поняли. Виктор, это ж наветы на тебя…
— Ну, вот вы сами и выясните, мы мешать не будем. А завтра под вечер заезжайте ко мне, Виктор Григорьевич, потолкуем.
Я не поднялся. Растерянная Таня проводила их.
Подошла, прочитала забытую секретарем телеграмму.
— Ставят председателем. Я отказался, Тань… Будь оно все проклято, зачем я сюда поехал…
— Милый, ну что делать, ты попробуй… Ты знал, что это будет.
— …Кто за кандидатуру Казакова Виктора Григорьевича?
За столом — Щеглов, Николай Иванович, колхозный парторг, я. Поднялись руки. Не слишком густо, но поднялись.
— Кто против? Нет. Единогласно. Держите, Виктор Григорьевич.
Щеглов подвинул мне колхозную печать — знак власти, она лежала на столе. Поглядел я на нее, взял в руку. Вот и председатель.
— Есть справки, замечания?
— А сколько хлеба на трудодень выйдет? — с задних рядов.
— А соломы дадите?
— Чем птицу кормить, председатель?
Я не собирался врать — у меня было право на это.
— Больше пятисот граммов выдать не сможем. Птицеферму придется ликвидировать. За соломой пошлем бригаду в Поволжье. Удастся заготовить лишку — дадим колхозникам. Но сначала будем думать о фермах.