Это — присказка. Был уникальный опыт, когда хозяина земли вовсе от нее отставили, — и нету, кончен.
С Черных земель — на чернозем, тут столь откровенной чистоты не встретишь…
Но весь год разгула стихий — год тысяча девятьсот семьдесят второй — я ездил под впечатлением черноземельского эпизода и внушенной им связи: НТР — стихия — право хозяйствовать.
II
Уж был годок!.. С января над южной степью повис стойкий антициклон. Давил почти сибирский мороз — под тридцать, в вагонах приходилось спать, не раздеваясь. Почва промерзла на метр. Стужа брала сначала хилое — озими позднего сева. Потом добралась и до средних. Мороз злодействовал в молдавских кодрах, сушил сады Украины, из всех донских виноградников пощадил лишь те, что занимали выверенные казаками приречные низины. Но ощутимей всего была потеря трети озимого клина. К марту площадь погибших озимей определялась в десять с половиной миллионов гектаров.
В начале апреля маленьким самолетом я летел от Киева к морю — и ни латочки настоящей, какой ей быть положено, зелени не увидал внизу. В Таврии ярились пыльные бури. На стройке Каховского канала актировались дни: скреперисты ничего не видели и с зажженными фарами.
В Заволжье сушь обрела размеры бедствия. В полях — ни травинки, из многих районов пришлось эвакуировать скот. В селах за Пугачевом привозную питьевую воду делили по семьям ведрами. Лихорадочным темпом взрывая степь, мелиораторы тянули от Волги спасительный канал.
В июле пожелтели и стали ронять лист тополя у Матвеева Кургана. Вода в Дону упала так, что трехпалубные туристские теплоходы не пускали ниже Цимлы.
На какой хлебный сбор можно надеяться? Пошел на Орликов переулок, в Минсельхоз Союза, к Ивану Ивановичу Хорошилову. Зерновик мирового кругозора, деликатнейший, добрый и вместе железный в убеждениях человек, он один искупал для меня все слабости многоэтажного пишущего здания. Донской агроном, потом заместитель министра, долголетний советник нашего посольства в Канаде, узнавший сельское хозяйство Северной Америки так, что первые авторитеты стали видеть в нем равного, ленинский лауреат за внедрение почвозащитной системы на целине, Хорошилов воплощал универсальность знания и разум человека на вышке, какой помнит, что снизу всегда виднее. На штурманском своем посту — он вел главк, нескладно именуемый «Главное управление зерновых культур и по общим вопросам земледелия», — Иван Иванович ограждал от бюрократических лассо дух и букву мартовского Пленума 1965 года: свобода агрономического маневра, планирование посевов снизу, работа с заглядом вперед. И если площадь под парами к 1970 году возросла до 18 миллионов гектаров, а крупные регионы целины сравнялись с Канадой (обогнав ее!) по сбору зерна со стогектарного поля, то доля вины тут и агронома Хорошилова, человека на своем месте.
В конце мая целина еще сеет, южный хлеб только выходит в трубку, а Иван Иванович уже способен назвать валовой сбор года, причем ошибка не превысит одного-двух миллионов тонн! Конечно, учет состояния хлебов, запасов влаги, предшественников, тьмы других составных, но и интуиция специалиста высшего ранга, неведомо как чувствующего все углы зернового поля в сто тридцать миллионов гектаров… Если в труде управления возможно что-то родственное несказуемому мастерству русака Левши, то к нему относится это умение из весны видеть осень. (Ставлю глаголы в прошедшем времени: достигнув шестидесяти, подписав отчет о самом высоком в истории сборе — год 1973-й, 222,5 миллиона тонн! — Иван Иванович ушел на пенсию. Засел за свою книгу.)
Так вот, в начале июня мне было сказано:
— Не для печати, конечно… Соберем около ста семидесяти миллионов.
Я переспросил. Это он для подъема духа? В пятилетке шестьдесят шестого — семидесятого годов (его же, Ивана Ивановича, данные) собирали в среднем по 167,6 миллиона, а сезоны шли безаварийные. Он всерьез ждет в такую лихую годину десяти миллиардов пудов?
— Помните, сто миллионов гектаров уже пропаровали. Целина свое даст.
Разговор расстроил: и Хорошилов в числе утешителей…
Не только грибов-ягод — зеленой травы не найти было к августу в лесах Большого Подмосковья. Усердно изводимые болота, угар осушения нарушили водный баланс. Торфопредприятия на радостях нагребли хеопсовы пирамиды топлива. А торф самовозгорается. Впрочем, пересохшие подмосковные, мещерские, муромские леса с густой сетью дорог и частоколом заводских труб, со среднерусской неряшливостью к огню не могли не загореться. Другое дело, что очаги пожаров можно было подавить раньше и дешевле.
Занялось под Шатурой и Ореховом-Зуевом. Седьмого августа дым погасил над столицей солнце. Удушливая мгла окутала великий город. Караваны торфа бикфордовыми шнурами тянулись к предместьям. У боров по кольцевой дороге дежурили колонны военных автоцистерн с водой. Город страдал.
В Мещоре, в колхозе «Большевик», верховой лесной пожар в четверть часа смахнул деревню Вековку. В семье Акима Васильевича Горшкова полдня считали погибшей сноху Тамару. Главный зоотехник колхоза, она выводила стадо из кольца огня, не могла дать знать о себе. Полковник, доложивший о полной эвакуации деревни Нармучь, вдруг заметил у самой стены огня черную «Волгу» и старика — он гасил летевшие головни. На злой окрик офицера тот ответил: «Идите к чертям, я здесь родился!» В старике узнали Горшкова.
Долгожданного дождя Гидрометцентр не сумел предсказать даже за день. Вечером 24 августа ливень омывал башни, дубравы, заводские крыши города, а ротации все крутили газетные тиражи с прогнозом на сушь и зной. Синоптикам пришлось печатно извиняться. Дожди помогли сковать огонь, очистили воздух, но до белых мух курились остатки торфяных караванов по берегам Клязьмы, Оки и Гуся.
— Иван Иванович, лечу на целину. Как оно с хлебом?
— Я же говорил. Сто семьдесят миллионов плюс-минус один процент…
Яровой клин мучился без солнца. Хлеб не добрал градусов двести плюсовых температур, а уже и солома его была назначена фермам Поволжья. В сентябре поля старой пшеницы «мильтурум» угнетающе зеленели, даже в Кулунде копны обмолоченной соломы были редкостью, а север слал и слал полчища низких туч.
Но поля были здоровы, хлеба — мощны. В тяжкий год проявилась вся стратегическая важность исцеления целины паром и плоскорезом: за Уралом был создан противовес озимому клину юга. Дозреть силы хватило, но с технической оснащенностью даже шестидесятых годов целинный урожай 1972-го неминуемо ушел бы под снег. Сила одолела силу: у Оби, Иртыша, Ишима страна сгрудила столько комбайнов, что нагрузка на агрегат впервые упала ниже полутораста гектаров. Сибиряки доказали двужильность, живые миллионы тонн были с боем взяты у непогоды.
Ошеломил урожай Алтая: 20 центнеров на круг по всему краю! Девять с половиной процентов паров — и удельное производство зерна стало выше канадского. Намолоты Кокчетава и Омска, Кустаная и Кургана, Целинограда и Новосибирска стали праздником на яровой улице. На запад потекли маршруты с зерном.
Призрак двадцать первого года рассеялся.
Противоборство стихиям отвлекло много сил и средств. Перебои в снабжении городов мясом, овощами, финансовые сложности у тысяч колхозов — все это пришло. Государство закупило немалое количество хлеба за океаном. Но не импорт объяснил, почему не дошло до очередей в булочных, до карточек. Валовой сбор составил 168,2 миллиона тонн — примерно по 600 килограммов зерна на жителя страны.
Осенью я зашел к Ивану Ивановичу покаяться в неверии своем и поздравить с удивительным: десять миллиардов пудов в такой исключительный год.
— Исключительный, вы говорите… Да, конечно. Я вот получил кое-какие данные — что заказывал, что само притекло. Есть, конечно, исключительность. Не в морозе, засухе, не в ветрах — они были, будут, не в Айове обитаем. Семьдесят процентов пашни — в засушливом поясе, чего ж тут дивиться… Исключительность момента в том, что в один год, по одной культуре можем получать и ноль, и сто центнеров с гектара! Ни прежнему крестьянину, ни будущему земледельцу такого разброса нам не объяснить. Вот, смотрите: урожай в девяносто пять центнеров, пшеница «Кавказ». Получил колхоз Дзержинского в Хмельницкой области. Это на богаре! Кировоградский колхоз «Заря коммунизма» кукурузы в сухом зерне — по сто шесть центнеров… В засуху! А десять с половиной миллионов гектаров дали не нолевой, а как бы отрицательный сбор — пропали семена, удобрения, горючее. В Ворошиловграде, Донецке погибло восемьдесят процентов озимых, а на сортоучастках там же восемьдесят процентов хорошо перезимовало. Если температура на узле кущения действительно была смертной, пропасть должно было все! Что, колпак был какой-то над полями госсортсети? Да просто все сделали с желанием и умом. Вы понимаете, около ста центнеров на суходоле, в исключительный, как вы говорите, год, — и двадцать три центнера в среднем по стране на орошении, где ссылка на засуху отпадает! Ну, может ли что понять. бывший агроном или будущий? Были у них, семидесятников, сорта потенциалом под сто центнеров, почему же они брали от них четвертую часть возможного? Питания не хватало? Так надо было досыта накормить то, на что хватало удобрений, — зачем сеять больше, а получать меньше? Как заявлять, что озимая в несколько раз урожайней яровой пшеницы, а в натуре всего-то превышения иметь — четыре центнера за пятилетку? Где ж они, «разы»? Дико представить, но ведь даже в абсолютных цифрах сухой Алтай дает с сотни гектаров пашни больше зерна, чем благословенный Воронеж с дубравами, докучаевскими посадками, иным прочим. Смотрите, алтайцы за три года дали по 1026 центнеров с сотни га, ЦЧО — 972, Воронежская область — девятьсот тридцать. А у кого язык повернется сказать, что на Алтае хлеб добыть легче?.. Гвоздь момента в том, что на юге мы, как земледельцы, не отвечаем уровню своих же завоеваний в НТР. Погода только выявляет это, а вовсе тут не причиной.