Пообедав в столовой, я зашел в штабную хату, чтобы немного отдохнуть после "хлебного марша" и подготовиться к завтрашнему походу с маршевой ротой. Младший писарь поднес мне свернутый вдвое тетрадный листок бумаги.
- Что это? - спросил я, не беря в руки лист.
- Ваш рапорт насчет маршевой, - ответил писарь и сделал такую презрительную мину, что мне противно было глянуть ему в лицо. - Порвите, пока еще не зарегистрирован и не пущен в ход.
- Зарегистрируйте и пустите в ход! - резко ответил я. - Командир роты уже знает!
Рука писаря с листком в пальцах начала медленно, с испуганной дрожью опускаться, а лицо почему-то скривилось, глаза вылупились и круглыми диковатыми зрачками уставились на меня. Писарь не отходил.
- Может, действительно не стоит спешить, - подал голос пожилой штабист. - С хлебом у вас налаживается, а на фронте вы уже были. И кровь проливали. Пусть идут те, кто еще и не нюхал пороха. - Помолчав, он задумался, а потом тихо, будто про себя добавил:
- Тут, очевидно, и мы... Ваши соседи по ночлегу в чем-то виноваты... Чувствую это, а высказать не могу... Не получилась у нас единая семья, в одной хате. Хоть и причин для этого, кажется, не было.
- А телок? - вдруг спросил молодой писарь и в тот же момент, как клоун, сменил маску на лице, стал злым и язвительным. - Телок - основная причина!
- При чем тут телок? - неожиданно послышался возмущенный голос хозяйки (никто из нас и не знал, что в это время она стояла за печью и слышала наш разговор). - Телок, так он что?.. У него и разум телячий. А вот у тебя, Иван?..
"Умная и добросовестная женщина наша хозяйка! - с радостью подумалось мне. - Одно слово "Иван", и все стало на свои места. А могла бы не назвать молодого писаря... Никого не назвала - наверно, мы все ей одинаково надоели".
Молодой писарь не решился вступать в спор с хозяйкой, молча отошел от меня и положил мой рапорт в папку.
На другой день на рассвете, когда я собирался уходить в маршевую роту, хозяйка неслышно подошла к моей лавке, молча остановилась рядом, - я не сразу ее и заметил. Стояла с каким-то узелком в руках и сочувственно наблюдала, как я с большой осторожностью, чтоб не порвать окончательно, натягивал на правую ногу изжеванное теленком голенище своего сапога.
- Уже уходите? - грустно и, как мне показалось, даже с сожалением спросила женщина.
- Ухожу, - уверенно ответил я.
- Как же в такой обувке? - она глазами и чуть заметным движением руки показала на мой правый сапог.
- Да уж как-нибудь дойду, а там что-то найдется на замену.
- Так, может, тут заменим? - Она быстро развернула узелок и положила на лавку рядом со мною хорошие кожаные сапоги, густо смазанные жиром. Сама села тут же. - От моего остались. - продолжала горько и тяжело. - Мобилизовали в начале войны, и как получил там что-то казенное, то свои сапоги прислал домой. Давайте померяем!
- Спасибо вам! Пойду в своих, - отказался я. - Мужнины сапоги берегите, он еще сам вернется и сносит.
Женщина заплакала и прижала к лицу тряпочку, в которую до этого были завернуты сапоги.
- Не придет он уже, мой кормилец... Вон похоронка в ящике. - Она показала глазами на стол, на котором лежали разные казенные бумаги. Писари еще спали на своих лавках. А может, и не спали, но не шевелились и не подавали голоса. Глаза женщины были залиты слезами. Ничто так не волнует меня и не колет в сердце, как внезапные и искренние женские слезы. Потому, хоть и с боязнью, я посмотрел в глаза хозяйки. Может, впервые глянул, так как и она, как мне казалось, все это время, пока я ночевал на ее неудобной лавке, ни разу открыто не глянула на меня, а все будто отводила глаза либо смотрела куда-то в сторону. И невольно заметил теперь, что у женщины очень красивые глаза: светло-голубые, выразительные, чистые.
- Не отказывайтесь, - искренне просила она. - Вы же на фронт идете!..
Я отрицательно покачал головой.
Проснулся молодой писарь, поднял из-за стола голову. Хозяйка торопливо завернула в тряпочку сапоги и встала с лавки.
* * *
Командиром маршевой роты был очень молоденький лейтенант, наверно, только что с курсов. Очевидно, для того, чтобы выглядеть более внушительно при разговоре с подчиненными, иногда намного старше его самого, он как-то неестественно выпрямлялся и надувал губы, будто собирался затрубить. Из пехотной гвардейской дивизии, которая размещалась на Курской дуге, поблизости от станции Паныри, его прислали к нам в запасный полк, чтоб сформировать тут маршевую роту и привезти в один из полков этой дивизии.
- Вы тут хлеборезом были? - спросил молодой лейтенант, стоя боком ко мне и сурово надув губы.
- Очень недолго, - ответил я. - Всего несколько дней.
- А почему так? Почему сразу в маршевую?
- Я подал соответствующий рапорт.
- Что-нибудь случилось? Недостача?
- Нет. Все в порядке! Я с фронта сюда попал и хочу снова на фронт.
- Добровольно, значит? - Лейтенант немного повернулся ко мне, окинул взглядом с головы до ног. Губы его будто немного смягчились.
- Хотите, я назначу вас старшиной маршевой роты? Временно, конечно, на период нашего марша.
- Если вы спрашиваете о моем согласии, то скажу, что нет, - ответил я. - Пойду рядовым.
- Вы строевик? Кем на фронте были?
- Помкомвзвода.
- Будете тут командиром взвода! - придав голосу твердость, сказал молодой лейтенант. - Это - приказ!
Маршевая рота формировалась большей, чем обычная, боевая. Взвод также набирался большим. Когда собрались все новобранцы, мне пришлось построить первый взвод. Впервые за все свое пребывание в запасном полку я вспомнил про свой командирский голос, к которому меня приучали еще в кавалерии, и подал настоящую строевую команду. В глазах знакомых бойцов-хлебников заметил удивление: наверно, никто из них не думал, что хлеборез умеет командовать по правилам строевой службы. Во время хлебных и лесных походов я ни разу не подал строевой команды.
Бывшие хлебники глядели на меня несколько растерянно, а я на них проникновенно и с определенным интересом. Меня все время мучило, что мякишные выдиралы так и остались не выявленными. И как мне определить теперь, попал кто из них в мой маршевый взвод или ухитрился остаться на месте?
Я умышленно затянул стойку по команде "смирно", чтоб лучше разглядеть каждого бойца. Почему-то возникала и крепла надежда, что тут найду того, кто выдирал из буханки мякиш, все равно будто душу из моего тела. И если найду, то выгоню из строя: с таким человеком на фронт не пойду!
От моего подозрительного и, наверно, очень сурового взгляда некоторые бойцы опускали глаза, а некоторые смотрели на меня прямо и смело, даже довольно-таки нахально.
"Мякишники" тоже могут так глядеть", - подумалось мне. Это не простачки, не наивные обжоры! Наверно, была у них немалая практика запускать руку не только в хлебный мякиш...
Подошел молодой лейтенант, и я доложил ему о готовности взвода к маршу. Он ничего не ответил, а мне хотелось крикнуть ему в ухо, что надо поздороваться с бойцами и подать команду "вольно!". Вместо этого молодой лейтенант полез в свой планшет и вынул оттуда свернутую карту. Развернув ее, кивком головы подозвал меня.
- Вольно! - подал я команду взводу и приблизился к командиру.
- Вот маршрут! - тихо промолвил младший лейтенант и указательным пальцем стал водить по карте. - Запомните или лучше записать?
- Лучше запишу, - согласился я и торопливо расстегнул свою трофейную сумку.
- Вы пойдете в голове колонны! - приказал командир. - Мне положено замыкать.