Когда базар разошелся, Никифор отправился бродить по городским улицам. Всматривался в дома, в лица людей, тщетно стараясь проникнуть в тайное тайных. В сумерках он забрел на окраину и, выбрав домик победнее, попросился переночевать. На вопросы хозяйки сочинил версию, что ищет свою сестру, которая в самом начале войны перебралась из Могилев-Подольска в Никополь, а сам он попал в плен три месяца назад, с тех пор пробирался в эти места и вот теперь дошел. Хозяйка, слушая рассказ, всплакнула, поделилась своим горем: муж и сын на фронте, полтора года она не имеет от них никаких известий. У каждого в эту лихую годину было свое горе.
Утром он в виде платы за ночлег разделил с хозяйкой свой завтрак — кусок сала и хлеб, которыми снабдил его Малыхин, и ушел опять на рынок. Но день был не базарный и продавцов было больше, чем покупателей. Тогда он, как и вчера, принялся бродить по улицам. Он все еще надеялся встретить Панаса и присматривался к каждому усатому мужчине.
На Гамбургерштрассе (Никифор заметил и ее старое, замазанное мелом название: улица Карла Маркса) неподалеку от засыпанного снегом скверика он наткнулся на молчаливую толпу женщин и подростков, стоявших с узелками в руках у двухэтажного каменного здания. Он спросил, чего они тут ждут? Оказалось, это родственники арестованных принесли передачу. Женщина, к которой он обратился, в свою очередь задала ему вопрос:
— Вы не знаете, новых арестованных будут тут держать или в концлагерь отправят?
Он пожал плечами: откуда он мог знать. Спросил:
— Много новых-то?
— Кто его знает, — со вздохом ответила женщина. — В последние две недели чуть ли не каждый день аресты…
Из здания вышел на крыльцо высокий эсэсовец и что-то пролаял в толпу. Женщины и подростки по одному стали заходить со своими узелками в дверь.
Никифор благоразумно удалился.
В беспрерывном хождении по улицам прошел еще день. Ноги в галошах ныли от холода, старенький ватник почти не согревал иззябшее тело. На морозе и в беспрерывном движении аппетит разыгрывался чудовищный, поэтому все время мучительно хотелось есть.
Вечером он опять направился на окраину к хозяйке, у которой провел прошлую ночь. Свернув за последний угол, он увидел приветливо светящиеся окна знакомого домика и заспешил к ним, предвкушая удовольствие прижаться руками, щекой, грудью к теплой, пахнувшей мелом печке. Из конца в конец улицы злобно заливались собаки. Никифор не обратил внимание на собачий переполох. Не заметил он в сумерках, как за спиной у него из ворот углового домика вышли трое вооруженных.
— Хальт! — прозвучал повелительный голос. Никифор вздрогнул, но не остановился. Заметался глазами в поисках подходящего укрытия. Домики, заборы, калитки… И хоть бы одна калитка была распахнута, хоть в каком-нибудь заборе был бы пролом!..
Трое вооруженных клацнули затворами. Никифор выхватил из кармана гранату и швырнул ее, выдернув чеку, под ноги тем троим.
Что было после взрыва, Никифор не видел. Он мчался во весь дух по улице, сжимая в руке вторую гранату. Наперерез ему откуда-то выскочили двое, вдали маячили еще какие-то фигуры. Защелкали выстрелы — улица была оцеплена.
Никифор свернул к ближайшему двору и с ходу всем телом ударился в запертую калитку. Сила удара была такова, что калитка сорвалась с петель, а сам Никифор едва удержался на ногах. Плетень позади двора был разобран на топливо, и Никифор без препятствий выбежал в заснеженное поле. Вслед ему тянули смертный посвист пули. К счастью, за огородами вился заросший кустарниками овраг, устьем своим выходящий к Днепру. Никифор кубарем скатился по склону, стремительно вскочил и побежал вниз, к днепровским плавням. Сгустившаяся темнота и нерешительность преследователей еще раз помогли ему уйти от погони.
В полночь он случайно наткнулся на одинокий домик лесника, стоявший на сваях, как избушка на курьих ножках.
Сонный, густо поросший черным волосом на лице и груди, хозяин — прямо-таки лесной разбойник — подозрительно оглядел ночного гостя и спросил:
— Из концлагеря утек? Пленный?
Никифор, у которого не шевелились замерзшие губы, кивнул: пусть будет из концлагеря, не все ли равно.
— Слухай, милок, — сказал лесник. — Ко мне вчера полицаи приходили. Наказувалы, чтоб я сообщил, ежели кто из беглых появится. Ежели что, так меня… Сам понимаешь. Не с руки тебя укрывать, вот какая история!
От усталости и голода у Никифора мутилось в голове, подкашивались колени. Он с трудом оторвался от теплой печи, к которой приник, как только вошел в хату, и поплелся к двери, опять в ночь, на мороз.
— Стой. Куда? — удивился лесник. — Ты же пропадешь. Замерзнешь ты! — убежденно сказал он, почесывая волосатую грудь. — Посогрейся у меня часика три, тогда и паняй. Чтоб до свету ушел, а то утром по твоим следам, как пить дать, полицаи заявятся. Ночью не придут. Боятся они ночью. А утром… И я утром пойду заявлять о тебе, а иначе меня вознесут поближе к небу, на самую высокую вербу.
— Спасибо! Хлеба мне бы… — попросил Никифор, поняв, что ему дается отсрочка, возможность хоть немного побыть в тепле, и тут последние силы покинули его — он буквально рухнул на лавку у двери.
— Марья! — крикнул лесник. — Собери повечерять человеку.
На печи кто-то заворошился, оттуда высунулась голова хозяйки.
Через четверть часа, проглотив миску густых, вкусно пахнущих грибами щей, Никифор мгновенно заснул на теплой лежанке. Разбойничьего вида хозяин укрыл гостя своим тулупом…
Когда лесник с большим трудом разбудил Никифора, ходики над столом показывали начало пятого.
— Очухался? — спросил лесник. — Теперь иди, милок. Пора.
Пока Никифор с одурманенной спросонья головой наматывал портянки, лесник объяснял, как выйти к Большой Лепетихе, районному центру, от которого дороги ведут на все четыре стороны — куда хочешь, туда и шагай…
Из Большой Лепетихи короткими дневными переходами, выбирая для ночевок небольшие села и хутора, где не было полицаев, Никифор двинулся на север, где, по слухам, действовал партизанский отряд. Но чем дальше он отходил от Знаменки, тем неприятней, как говорят украинцы, сумно, становилось у него на душе. Напрасно он твердил себе, что не в силах помочь своим товарищам, что он ничего не сможет для них сделать, а только погубит себя.
Память неустанно рисовала ему во сне и наяву лица друзей, оставшихся в Знаменке, — юные, прекрасные в своей неповторимости лица. Светловолосая, с косичками и аккуратным беленьким воротничком, как школьница, Наташа Печурина — порывистая, вся душа в глазах.
Узкое лицо Орлова с глубокими глазницами, над которыми кустятся черные брови. Анка Стрельцова, медлительная красавица. Тонкобровая, решительная и энергичная Лида Белова, которой сам черт не брат и море по колено. Ее неразговорчивый друг Сеня Беров, у него кутерьма нерасчесанных волос и тяжелый взгляд исподлобья.
Все они такие разные и в то же время чем-то похожие друг на друга! Как ни странно, но Никифор лишь теперь, потеряв друзей, почувствовал их обаяние. Он словно взглянул со стороны и впервые оценил своих товарищей не по степени пригодности к выполнению того или иного задания, а просто как людей.
И вот он покинул их в беде!
Неужели нет надежды их вызволить? Ведь остались на воле Попов, Андрей Тяжлов, Миша Мельников, Малыхин из Михайловки. Это — не считая девушек. Кроме того, наверняка можно привлечь других хлопцев из числа кандидатов в ДОП, например Афоню Рогулина. Борьба еще возможна, а коль так, то ничто не может оправдать его бегство. Хотя он и отдал приказ всем членам ДОПа покинуть Знаменку, и сам, если подходить формально, выполнял свой собственный приказ, но он был руководителем. А быть руководителем — это отвечать за все и всех и в тяжелый час стоять на своем посту до конца, как капитан корабля, который последним покидает тонущее судно или не покидает его вовсе.