— Так это же отличная разведка, пан старшина! Ведь скоро стемнеет, а на лугу вон сколько сена! — радостно воскликнул жолнер.
Крестьянин, сопровождавший Хмелевского в село, свернул с площади в боковую улицу и остановился, показав на один из дворов.
— Тут казак, — коротко сказал он переводчику, джуре полковника.
На пороге хибарки, к которой был пристроен и сарай, стоял в расстегнутой поношенной венгерке, в брюках с заплатами на коленках свежевыбритый казак. У него черные усы, густые брови и испытующий, настороженный, как у орленка в гнезде, взгляд. Он смотрел на всадников, подъехавших к их воротам.
— Словно в Чигирине! — пробормотал он, как лунатик, будто продолжая думать вслух.
В доме крестьянина ждали приезда цесарской охраны. Ведь сержант Горф обещал сообщить о казаке в полицейский участок. Крестьяне в течение десяти недель заботливо выхаживали больного и поставили на ноги. Он уже ходил, чувствовал себя с каждым днем лучше. Он даже начал изучать венгерский язык, надоедая хозяевам своими расспросами про казаков.
Хозяева на всякий случай спрятали его оружие, о котором будто забыли и австрийские жандармы. Но Горф не забыл, у него закрадывалось подозрение, действительно ли из турецкой неволи бежал казак. Лучше доложить о нем высшему начальству. И он направил в регимент Валенштейна рапорт о… задержании турецкого шпиона! То, что он занимался грабежом в селах, неудивительно. Военная профессия… Задержали его в лесу Брандиса, назвал себя казаком Хмелем. Не дубом или березой, а именно Хмелем! Такой изовьется и предаст…
4
Богдан, точно заколдованный, отошел от порога. Настойчиво тер рукой лоб, и молчал, словно онемел на мгновение. Он не мог произнести ни единого слова, только какой-то нечленораздельный звук сорвался с его губ; Двое жолнеров быстро подбежали к нему, подхватили под руки.
Но он сильным толчком отбросил их в стороны и побежал к воротам.
— Ста-ась! — наконец воскликнул он, словно взывая о помощи. — Или я с ума схожу?.. Стась, Стасик!..
Хмелевский в это время как раз соскакивал с коня, освобождая ноги из стремян. И Богдан опрометью подбежал к нему. Испуганный такой неожиданностью, конь шарахнулся в сторону. А Богдан уже крепко сжимал в объятиях своего самого дорогого друга юности.
Стась Хмелевский был не менее поражен такой неожиданностью. Он как-то неестественно захлебнулся, словно ему не хватало воздуха. Казалось, что он сразу узнал Богдана. А может быть, еще вчера подумал о нем, когда вызвался поехать в это село… Голоса Богдана он не слышал. Крепкие объятия друга, его волнение живо напомнили ему их прощанье под Львовом, возле обоза переяславского купца.
— Богдась, милый! Как хорошо, что ты вот так… взял да и приехал!.. — У Хмелевского не хватало слов, чтобы выразить чувства. А сам не мог понять, во сне ли все это происходит или наяву; а может, до сих пор они с Богданом прощаются на шумной львовской дороге или встретились в перелеске чигиринского взгорья. Только руки онемели, крепко сжатые другом.
Затем они долго смотрели друг на друга, не выпуская протянутых рук. Время от времени Богдан прижимался к груди Стася. Так и стояли молча, не зная, что сказать, словно растеряли и слова за эти тяжелые два года разлуки.
— А я ждал Назруллу, — наконец сказал Богдан. — Хороший, близкий мне человек. Но ты… ты, Стась, единственный у меня. Ведь это не сон, я своими руками обнимаю тебя, мой славный, хороший друг…
Во двор въехал сержант Горф. Появление здесь польских войск, как называли австрийцы и казаков, не удивило Горфа. Но ему не понравилось, что задержанный им бродяга обнимался с польским старшиной.
— Казак Хмель интернирован нашим отрядом. Пока он был болен, находился под моим наблюдением! — довольно независимо обратился сержант на немецком языке к польскому гусару.
Хмелевский, когда-то изучавший этот язык, с трудом понял, чего требовал от него австрийский жандарм.
— Одну минутку, уважаемый пан! — произнес он, предостерегающе подняв руку, а второй обнял Богдана и прижал к себе.
Но Богдан сам подошел к сержанту и обратился к грозному стражу на ломаном венгеро-немецком языке:
— Теперь уже все! Все, уважаемый пан ефрейтор. Очень благодарен за ваши заботы. Передайте пану Валенштейну, что турецкий невольник Хмель… Тьфу, проклятие… До каких пор я буду называть себя унизительным именем «Хмель», проклятая привычка раба… Передайте ему, что Богдан Хмельницкий уже нашел свое войско!.. Так и скажите. Пошли, братцы, в дом. Должен поблагодарить хозяев за их сердечную заботу обо мне. Оружие мое они где-то припрятали…
5
И снова жизнь Богдана забила ключом. Началась она со встречи со Станиславом Хмелевским, со встречи с казаками в венгерском селе. Казаки, услышав о Хмельницком, тотчас поскакали в село. Иван Сулима летел впереди всех на взмыленном коне. Даже не стал разговаривать с австрийскими солдатами, поспешил в дом. Упал на колени перед Богданом, обхватив его ноги руками.
— Богдан, друг мой! Неужели это правда, что ты живой! Гляжу на тебя и глазам не верю.
Богдан поднял друга, вытер ему слезы рукавом.
— Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни мечтал, о наших людях. И такая радость… — задыхаясь от волнения, говорил Богдан.
Станислав Хмелевский вышел с сержантом Горфом во двор. А на дворе моросил холодный дождик со снегом. Погода была противной, как и этот солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна. Их встретили еще двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.
— Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, — сказал Хмелевский.
— Но ведь мы находимся на службе. Уже рапорт послан, — возражали жандармы.
— Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать не могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из неволи! Да они даже разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно, завтра и мы уйдем отсюда.
Казаки, словно у себя дома, соскочили с коней, довольно разглаживая усы. Увидев Хмелевского, разговаривавшего с австрийскими жандармами, дружно окружили их. Может, старшине нужна помощь? Пока что говорили полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла вернулся казак. Ждали, когда пленник выйдет из дома.
Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь тесное кольцо людей. У него давно не бритая голова, чуприна толстой прядью свисала на глаза. Казак размашисто отбросил рукой оселедец за ухо, приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как старшина терпеливо уговаривал их.
— Панове немцы, солдаты Рудольфа, — обратился он на польском языке, воспользовавшись паузой в беседе. — Вон как уговаривает вас пан старшина. На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может быть, помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. — воскликнул, разгорячившись.
Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его, точно куклу, и стал подталкивать к воротам. Во дворе поднялся громкий хохот. Двое солдат поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.
Казаки еще громче засмеялись.
— Ну, видели? — оправдывался стройный, высокий казак с непокрытой головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов поднимали на ноги своего сержанта. — Просишь, просишь человека, а он, словно у тещи в гостях, артачится.
Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.
— Что тут случилось, братцы? — спросил он.
— Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи Матрены? — спросил бойкий казак с непокрытой головой. Увидев Богдана, стоявшего вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.
— Да, это я, мой добрый друг. Может, о матери моей мне что-нибудь расскажешь, раз вспомнил про нее, — упавшим голосом промолвил Богдан.