Так звенит сталь, я её ни с чем не спутаю.
– Ты! – орет в ответ Чародей. – Кто ты такой, чтобы судить?
– А кто тебя должен судить? Кто? Другие тупые чароплёты? Те самые, что выжгли нам весь край, когда ты превратил себя в творину? Они даже тебя бросили! Если б ты попросту сдох, может, не было бы никакой войны! А теперь ты просто будешь сидеть на жопе и смотреть на новую?!
– Ах ты… ты… Чер-рвяк!
В голосе Чародея нет стали, он просто орёт. Противно так, по-старикашечьи, с дребезжанием. Понять не могу, отчего все прячутся по углам от этого никчемного крикуна.
– На кой ты нам тут нужен? – спрашивает Накер почти спокойно, только очень требовательно и громко, и так решительно, что даже мне захотелось сжаться в комочек. – На кой ты нужен, если не собираешься ничего делать теперь? Если ты не можешь ничего исправить?
Мелькает нечто ярко-белое, и стена башни сотрясается с оглушительным треском, во все стороны летят камни и пылюка, я отпрыгиваю, выученным движением пытаюсь вытащить из ножен меч, только ножен на мне нет. Чихаю, протираю глаза от пыли, мотаю головой, вытряхивая из неё звон. Призрачный затменный свет заливается через знатный пролом в башенной стене – будто тараном шибанули, только изнутри, ух ты! Это старикашка выпускает ярость или вправду думал, что Накер не отразит его заклятия?
Тут я понимаю, что в башне висит молчание, дрожащее и противное, как плохо загустевший студень Грибухи, и до меня доходит: Чародей только что всерьез попытался размазать Накера по стенке. И Накер не должен был увернуться.
– Кретин, – сухо говорит он Чародею, и тот молчком проглатывает это мордоплюйство.
Накер
Когда окончательно становится ясно, что никто ничего не может исправить, я не испытываю ни отчаянья, ни ужаса, ни чего-то еще такого. Только раздражение.
В башенный пролом смотрит красно-черное солнце, закрытое луной. В Подкамне Пёс и Муха пьют кровь. Хрыч идет по лунной дороге вместе с Морошкой. С верхнего пролета лестницы выглядывает ошалелый Медный, смотрит на меня и на дырявую стену. Всё это я вижу одновременно.
Я вспоминаю свои рисунки на обрывках пергамента: все эти движения неощутимого, которыми я, наверное, могу управлять.
Действительно могу, нужно только собраться, только поверить в своё право распоряжаться вот этим, неощутимым. Конечно, это право у меня есть – да просто потому, что больше некому!
Никто не придет!
Никто не остановит энтайцев в испытариях! Не угомонит полесского земледержца с его размашистыми планами! Не приструнит творин, которые готовятся отомстить людям и варкам за всё, что те делали с ними!
Нет никого всемогущего, чтобы остановить это, чтобы помочь и спасти – каждый, на кого надеялись другие, сам озирается в поисках главных и знающих.
Но ведь кто-то должен!
Внутри меня, подогретая злостью, бушует сила, природы которой я не понимаю. Не важно. Я могу управлять ею, как управляю собственным телом.
Слышу, как орет Чародей, он не хочет, чтобы я вмешивался, только я не собираюсь спрашивать, кто там чего хочет, раз никто другой ничего не может и не делает. Чародей не сумеет мне помешать – слишком он слаб, и не сумеет мне запретить: я – не его ученик, сила не была дана мне нарочно, я только взял то, что вылилось в солнечный мир – и получилось, что у меня стало много силы, куда больше, чем те жалкие ошметки, которые Чародей выделял своим выучням!
Мысленно тянусь к Энтае и совсем не удивляюсь, когда вижу её перед собой, вижу сверху, как на картинке. Напитанные солнечным светом ветки больших деревьев, зверей и жучков, наполняющих этот лес живым шевелением, растущие на деревьях фрукты, огромные, с тарелку размером и почти такие же плоские – впервые вижу их, но знаю, что их легко разломать, а внутри – розово-красная волокнистая мякоть, сочная, сладкая с горчинкой. Я вижу энтайцев, этих мерзких деревянных человечков, которые… просто хотели понять, как устроен мир вокруг. Они были созданы жаждой знаний и добывали знания, как умели, они не кровожадные, вообще-то, просто тяга к познанию ведет их по пути разрушения, это жестокость ребёнка, отрывающего крылышки мухам, и если бы он повзрослел…
Сжимаю кулаки. Мне наплевать, чего там хотели и не хотели эти мшивые деревяшки. Какая разница, к чему они стремились, если их путь – это боль других, порушенные жизни, страдания и смерть?
Моей руки касаются прохладные пальцы Птахи, и непонятной силы внутри прибывает, теперь она бурлит так, что мне становится трудно дышать.