Она остановилась перед выходом, и это промедление едва всё не испортило.
«С другой стороны… Раздумывала бы я, остаться или нет, если бы сама любила? Конечно осталась бы, не задумываясь. Сама бы отдала за это собственную душу, всю, без остатка. Но ведь тот, кого люблю, не предлагал мне остаться. Никто не предлагал. Кроме него. Так может, имеет смысл… Может попытаться… Нет! Не могу…»
Ольга хотела было обернуться, но с большим усилием заставила себя не делать этого.
«Не могу. Ведь… Ведь это будет неправильно. Несправедливо. Ни ко мне, ни к нему. Что мне придётся делать, чтобы угодить ему? Притворяться? Жить чужой жизнью. Не своей. Пытаться вместить его судьбу в свою, стараясь решить его проблемы, связанные с его неприспособленностью к реальной жизни. Растягивать жизнь, как свитер, в который пытаются втиснуться сразу двое. Думать за двоих… А потом. За троих? Нет. Прости, Женька. Это тяжело, но так будет лучше для нас обоих».
И она шагнула в проём между гардинами. Пол тут же выскользнул у неё из-под ног, и потащил куда-то влево, вращая по кругу. Она попыталась подняться, но сразу же завалилась на бок. Под руками и коленями отчётливо чувствовалась рифлёная поверхность винила. Девушка лежала на гигантской вращающейся пластинке, на которую опускалась патефонная игла соответствующих размеров. Вершинина вовремя откатилась в сторону, когда острие упало на поверхность, и зашебуршало, по бороздкам. Сверху грохнула музыка, и мир вокруг воссиял ликующими цветами. Гнусавый взрослый голос, имитирующий пение ребёнка, выразительно запел:
А я хочу на день рождения
Большой велосипед,
А я хочу на день рождения
Пирожных и конфет.
Хочу коньки, свисток, фломастеры,
И леденцов мешок,
Хочу космические бластеры -
Вот будет хо…
Вот будет хо…
Вот будет хо…
Пластинку заело. Дождавшись, когда игла в очередной раз приблизится к ней, Ольга изо всех сил пнула её ногой, после чего та с противным визгом съехала в сторону.
Затрубили торжественные фанфары, вращение пластинки прекратилось, и всё, что её окружало, начало видоизменяться, приобретая броский мультипликационный вид, словно какой-то незримый художник водил в пространстве невидимой кистью, быстро формируя эскизы, которые тут же наполнялись цветом. Эта нелепая трансформация затронула не только окружающую обстановку. Ольга тоже превратилась в мультяшку. Она поняла это, увидев, как преобразились её руки, ноги, туловище.
— Ничего себе, — произнесла она, и не узнала собственного голоса.
Его тембр смехотворно повысился, как после хорошего вдоха гелиевой смеси. В результате, сходство с мультиком сделалось абсолютным. А художник, тем временем, всё рисовал и рисовал что-то новое, вокруг неё, на глазах преображая облик иллюзорных декораций.
Заиграла странная увертюра, последовательно насыщая своё звучание добавлением всё новых и новых музыкальных инструментов, которые также рисовались и разукрашивались. Музыканты, игравшие на них, словно сбежали с картины Иеронима Босха. Каждый из них отличался какой-то совершенно чудной необычностью, и полным отсутствием сходства с реальным земным существом. Но в них было больше забавного, чем отталкивающего. Своими абстрактными телами, как будто перетекающими из одной формы в другую, они напоминали персонажей отечественных мультипликационных аллегорий.
Инструменты также не уступали играющим на них музыкантам. Трубы натужено раздувались, барабаны сплющивались при каждом ударе, после чего тут же распрямлялись вновь, из флейт время от времени вырывались ноты, которые вскоре лопались, как мыльные пузыри.
Но безумный оркестр вскоре отодвинулся на второй план, когда перед ним возник длинный дирижёр, яростно размахивающий палочкой, словно разозлившийся волшебник, безуспешно пытающийся заколдовать концертный ансамбль. Одет он был во всё чёрное, за исключением белоснежных перчаток, и ярко-красного подклада своего неистово развивающегося плаща. На голове дирижёра высился блестящий и несуразно высокий цилиндр, который не сваливался с головы, не смотря на совершенно дикие ужимки хозяина.
Пока играло торжественное и немного жутковатое вступление, таинственный аниматор завершил потолочный свод и кулисы, огороженные алым занавесом. Прямо под Ольгой нарисовалось удобное кресло, которого она не чувствовала, хотя прекрасно понимала, что на чём-то сидит.
Вдруг, ни с того ни с сего, дирижёр совершил лихой разворот на сто восемьдесят градусов, при этом взмахнув плащом точно веером, и повернулся к ней лицом. Точнее, лица как такового у него не было. Сплошное чёрное пятно с нарисованными зелёными глазами и клоунской улыбкой от уха до уха. Если, конечно же, можно было назвать ушами два треугольных выступа по бокам его головы, от чего та походила на правильный ромб. Что же касается мимики и жестикуляций, то они словно были скопированы у эксцентричных диснеевских персонажей. На выпяченной груди ярко выделялся белый треугольник сорочки, увенчанный под самой шеей бархатной ушастой бабочкой.
Продолжая извиваться и рьяно жестикулировать, странный мультипликационный герой нараспев заговорил, умело попадая в такт музыке:
, -сопровождая свою тираду картинными жестами, нарисованный артист раскланялся, и, важно расправив свою огромную бордовую бабочку, продолжил:
— Начнётся праздник славный наш! — пропел мужской хор, тем временем возникший на сцене.
— Начнётся праздник славный наш! — повторил женский хор, выросший вторым ярусом над мужским.
— Parum abest a fine! Parum abest a fine! — запели два хора в унисон. — Pa-aru-um a-abe-est a-a-a fine!
Музыкальное сопровождение, достигнув своего апогея, разом оборвалось на самом пике торжества. После секундной паузы, музыка заструилась тихо и вкрадчиво, подгоняемая лёгким ритмом духовых инструментов. Вкрадчивым тенором, певец запел:
Хористы, напоминающие поющий забор, вдруг единовременно указали на Ольгу пальцами. Всё это время несуразный певец прыгал вокруг неё, корча всевозможные гримасы, то удаляясь, то приближаясь настолько, словно желал влезть в её лицо. При этом, он растягивался столь диспропорционально, словно был снят специальным широкоугольным объективом. В один момент он так широко разинул рот, что вывернулся наизнанку через собственную гортань, но тут же восстановил свою прежнюю форму каким-то совершенно невообразимым способом.