– Если я струшу? – Корвич насупился. – Я не трус!
– Я не сказал, что ты – трус. Но даже храбрецы боятся.
– Я хочу быть полезным для Ордена!
Жак замолчал и умоляюще покосился на Брома, и тот строго посмотрел на маленького новичка:
– Ты будешь полезен делу, если сделаешь, как предлагает Жак, – пробасил он. – Твоя главная задача сейчас, малой, – не испачкать штаны. И это не шутки. Не облажайся и не обмочись. Гуру молчит об этом, но добрая половина сноходцев на первой охоте обделывалась. Так что, если ты будешь просто рядом с Жаком и при этом удержишь контроль над собственным кишечником, клянусь, ты станешь моим личным героем. Без шуток.
С одной стороны, непривычная речь поддержки из уст жёсткого Брома приободрила Корвича, а с другой, он стал бояться грядущего ещё больше.
До самого улья они молчали, а когда подошли к логову, кишащему и плюющему вязкой тьмой, Ньютон почувствовал в памяти Корвича примерно то же, что сам испытывал, глядя на жутких хранителей, пока Аня не взяла его за руку. Вот только в тот раз среди троицы не было укротителей монстров, вроде Ани, и тени бросились на них раньше, чем артефакт оказался в их поле зрения. Это была фреска, таящаяся в музейном зале. Пока Жак и не отстающий от него ни на шаг Корвич отвлекали хранителей, Бром выкрал фреску, под неистовый рёв тьмы разделил её надвое ножом и на бегу всучил Жаку его долю.
Они разбежались в разные стороны. Корвич бежал и постоянно оглядывался. Чёрная орда преследовала их по горным утёсам, сносила стройные сосны и скалы.
– Не оглядывайся! – постоянно кричал Жак, то и дело хватая Корвича за шкирку и подталкивая вперёд, когда тот немел от ужаса.
В какой-то момент Корвич увидел во тьме нечто такое, чего не мог увидеть Ньютон. Перед его взором были лишь оскаленные морды, кривые глазницы, разорванные пасти, такие огромные, что могли проглотить человека целиком. Но Корвич же в тот момент видел свой самый тайный страх. Самурай, транслирующий это воспоминание, намеренно блокировал эту часть видения, но Ньютону было всё равно, что увидел в тот момент юный Корвич. В любом случае, увиденного было достаточно, чтобы оправдать ступор, от которого он тогда замер так надолго, что Жаку пришлось вернуться за ним и пожертвовать собой.
Француз схватил Корвича и с нечеловеческой силой отшвырнул в сторону от тварей. И в тот же самый момент один из хранителей намертво обвил его ногу. Затем другой впился ему в руку.
Корвич закричал, не в силах ни отвернуться, ни спокойно принять увиденное. Его лучшего друга пленила тьма, и он ничего не мог с этим поделать, только смотреть в искажённое ужасом лицо Жака, чьи красивые и изящные черты изуродовала гримаса боли.
– Возьми! – только и успел прокричать Жак и швырнул свою часть фрески к ногам Корвича. – Ради Бр...
Не успел он договорить, как многорукая тьма пожрала его. Чёрная челюсть сомкнулась на голове, а тупые пустые глазницы продолжали смотреть на Корвича. Хранитель будто игрался с телом Жака, посасывал его, покусывал, слюнил чёрным то, что оставалось от сноходца, но глаза хранили беспристрастность и говорили одно: «ты следующий».
Корвич бросился бежать, забыв про артефакт, забыв и о том, что Бром не выберется без его помощи.
Хранители преследовали его ещё какое-то время, до тех пор, пока странный импульс не пронёсся по всей округе, знаменуя провал локации в Эдем.
Долго пролежав в корнях старой ивы, прижимаясь к сырой земле так же крепко, как жались к ней ожившие черви и сколопендры, Корвич всё же пришёл в себя и обнаружил, что потерялся среди бурелома. Собрав остатки сил и смелости, он миновал долину поваленных деревьев и вернулся к сердцу локации, к разрушенному музею.
Не обнаружив там никого, он хотел отправиться к месту, где их должен был ждать Гуру, но всё вокруг на многие километры стало одинаково серым и переломанным.
Тучи скрывали солнце, Корвич не мог сориентироваться. Тогда в голову пришла мысль об обереге. Он ведь был в беде, а значит, Гуру должен был прийти к нему на помощь. Но Корвич обшарил карманы и ничего не обнаружил – вероятно, выронил брошь при бегстве. Тогда он сел на одно из тысячи поваленных деревьев и расплакался от отчаяния и страха перед абсолютным одиночеством и смертью, которой он должен был теперь заплатить за трусость.