При гнетущем молчании приблизились врачи к подсудимому, оттянули ему рукава, и через несколько секунд страшные руки убийцы с громом упали на пол.
Публика ответила на это неистовым хохотом…
На главной улице города в прекрасном особняке живет теперь первый на весь юг адвокат, — знаменитый и всеми уважаемый Кук.
Ни у кого в городе нет такой живописной мебели, таких пальм, таких обоев, портьер и выезда, как у Кука.
Живет он, как князь, имеет чудовищную практику, и совесть его совершенно спокойна.
Да разве могла она его беспокоить, если единственным темным пятном на его прошлом была только маленькая остроумная выдумка: выкрасть из больницы св. Магдалины труп накануне кем-то зарезанной девушки и отнести его ночью туда, куда приходил каждый день за своим подаянием облагодетельствованный им калека.
Кстати, уж пришлось и в полицию позвонить по телефону.
Напротив Кукова особняка красуется прелестнейший ортопедический магазин Брикмана, — известного всему медицинскому миру своими гениальными изобретениями.
А у подъезда особняка частенько сидит на скамье изящно одетый и тщательно выбритый господин богатырского роста.
Это — немой калека.
Владимир Воинов
ХОД БОЛЬШИХ ЧИСЕЛ
Петроградский рассказ
Поступила она необдуманно; может быть, даже и жестоко. Но юность всегда бессердечна и относится очень легко к окружающим. Конечно, она разыскала меня без скверного умысла. У нее даже повод имелся для того, чтобы видеть меня: письмо из провинции от далекого родственника. Но, все-таки, лучше бы нам не встречаться после всего, что случилось два года назад и оставило прочный, незабываемый след.
Письмо можно было бы переслать с посыльным. Так было бы спокойней… Впрочем, я это все говорю за себя.
Валентина же, очевидно, решила иначе и проникла за мною даже в больницу, куда я нарочно ушел часом раньше после звонка ее по телефону.
Я когда-то любил Валентину хорошей, светлой любовью. Она была младше значительно и переживала как раз те легкомысленные годы, когда гимназист-семиклассник целиком заполняет девичью голову. Ну и пришлось мне в ответ на признание получить самый ясный отказ.
Я уехал. Сдал успешно государственные экзамены и принялся устраивать трудовую серьезную жизнь одинокого доктора. А она оставалась в провинции до вот этого дня, когда я нашел ее у себя в кабинете, — живую, восторженную, полную новых, невысказанных впечатлений.
Не скрываю — приятно и больно мне было с ней встретиться.
Приятно потому, что любил до сих пор. А больно… Ну, да об этом стоит!
Только уж слишком плескалось из глаз ее счастье, чтобы я мог обмануться.
Да она и не стала скрывать.
Очевидно, боясь, чтобы я не припомнил былого, она почти с первых же слов сообщила, что бежала из дома учиться та курсы и что будет здесь жить не одна, а с Сережей Матвеевым.
— Мы, конечно, не венчаны, но теперь это модно становится.
Матвеев… Сережа… Это тот «семиклассник», которому я уступил свое место.
Да! Довольно приятная встреча!
Все-таки, лучше было бы не говорить мне об этом… Будешь жить и живи… Для чего же причинять совершенно излишнюю боль человеку, который к тебе относился всегда с большой предупредительностью? Для чего выставлять напоказ то, что принято прятать? Ведь, ей-Богу же, можно подумать, что не письмо от какого-то дальнего родственника побудило ее разыскать меня, а именно это желание поглядеть, как я встречу известие о ее предстоящем сожительстве с каким-то Сережей.
Незаметно первоначальное чувство во мне подменилось глубокой обидой.
Стало что-то мыкаться враждебное, злое: может быть, к ней непосредственно; а, может быть, только через ее голову — к тому господину, который сумел стать счастливым сожителем прежней моей Валентины.
Больше всего меня дернуло, когда она с подчеркнутым легкомыслием бросила фразу «не венчаны».
Я совсем не какой-нибудь ретроград и на сожительство подобного рода смотрю очень трезво.
Но почему-то вот в этом случае мне почудилось что-то почти оскорбительное в словах Валентины.
— Дежурите?
— Да!
— Замотались?
— Нисколько!
— А я положительно без ума от всего. Была в Эрмитаже, видала Неву, Троицкий мост и еще очень многое. Красота и восторг и — каналы особенно! Что это за сказочная картина! Чернила! Буквально чернила! И в них отражение золотых куполов!
Я молчал и глядел.
Боже мой! Как это близко, знакомо!
Именно так вот: веселое личико с бойкими мальчишечьими глазами, тугая коса и высокая, крепкая грудь под простенькой вышивкой!
И, именно, все превосходно: и Невский, и Троицкий мост, и каналы, и набережная.
Крепкий животный восторг от избытка здоровья и счастья! Жадная радость вчерашней девицы после объятий Сережи Матвеева!
Скверный червяк шевельнулся в груди и заставил меня подобраться.
Появилось желание пустить каплю яда в это море весеннего ликования. Желание острое, властное.
— А у вас хорошо! Кабинетик уютный! Обособлено так! Вероятно, довольны работой и местом?
— Да! Доволен! — ответил я глухо, с трудом узнавая свой собственный голос. — Здесь прелестно работать!
Я раскрыл свой больничный журнал и почувствовал, что теперь не сумею уже удержаться.
— Вот! Смотрите! — обратился я к Валентине. — Это записано за день:
1) Николаев, Василий Петрович.
Так, пустяки человечишко. Одиннадцать лет. Гимназист. Шел спокойно к себе на уроки, а попал под мотор. Ничего! Будет жить. Только руки и ноги серьезно изломаны.
Валентина придвинулась ближе и улыбка сбежала с лица.
2) Алексей Калмыков и
3) Терентий Ладыжкин.
Два пожарных… Горело там где-то… Вместе с крышей упали в огонь. Переломы и вывихи. Если выживут, будут здоровы.
4) Антонина Беляшева.
Проститутка. Отравилась карболовой кислотой. Принял меры. Устроил промывку. С часа дня переместили в покойницкую.
Дальше идет разный сброд: алкоголики, хулиганы с проломами черепа и иное в таком же роде.
А вот, под номером 13, довольно курьезная вещь! Сандвич! Знаете? Нет? Это один из тех странных субъектов, что шагают с плакатами, рекламируя разную дрянь. Моего прозывают Угрюмов, Владимир Порфирьевич. Шел по Невскому в очереди. Дошагал до Аничкова моста, а потом подошел к парапету, да и ахнул в Фонтанку вместе со своей рекламой. Говорят, посмеялся народ основательно. Когда привезли, все дрожал и тихонько всхлипывал. Отстояли, дали выпить горячего, — отошел. И даже историю свою рассказал. Презанятно! Инженер, понимаете? Молодой человек! Изобрел там какое-то мыло, ну и, конечно, в столицу, скорее наживать миллионы. А столица-то строгая. Помотала беднягу по лестницам, вытрусила из него все, что было, да и пустила на улицу. Не помирать же от голода? Ну, и пошел бедный малый в «сандвичи». Нацепили все, что надо, и вышел на Невский, под глаза нашей хмурой толпы. И ходил до тех пор, пока в один день не пришло ему в голову глянуть, что такое несет на плечах? Глянул и обмер. Оказалось, то самое мыло, что придумано им же самим. Только фирма-то значилась не его, а его дорогого приятеля, что обещал хлопотать о постройке завода. Поглядел бедный «сандвич», да и плюхнулся с моста. Что? Занятно? Не правда ли?
Валентина глядела теперь на меня беспокойными бегающими глазами и жалась, словно от холода.
— «Ничего! — решил я. — Может быть, мне и не следовало бы говорить о всем этом, но и другим нужно помнить о границах дозволенного простою воспитанностью».
Я энергично захлопнул журнал и спокойно прошелся по комнате.
— Так вам нравится мой кабинет? — спросил я минуту спустя, заложив руку за руку.
Валентина взглянула, но ничего не ответила.
— Кабинет мой совсем хоть куда! — покачал я многозначительно головой. — И знаете, чем он хорош? Из него видно город.