— Эх вы, сила есть — ума не надо. Страшная это философия, Михеев! Кощунственная, античеловечная! Куда же дальше, Юрий?
У него судорожно задергались губы, он глухо выдавил:
— Кто же... кто же будет хоронить... мою мать? У нас весь никого нет... все родственники умерли... никого нет...
— Почему это нет? — повела плечом Ольга. — А сослуживцы вашей матери, ее товарищи по работе? Она двадцать с лишним лет проработала санитаркой в больнице! Имеет двенадцать благодарностей от руководства, награждена орденом «Знак Почета»! Дай бог, Юрий, вам работать так, как работала ваша мама... — Карелина выключила магнитофон и добавила: — А ведь вы тоже должны присутствовать при погребении...
Наступила долгая пауза. Было слышно, как в соседней комнате монотонно частила пишущая машинка, за окном позванивали трамваи.
Михеев поднял на Ольгу глаза, ломким голосом проскрипел:
— Вы что же... отпустите меня на кладбище?
— Отпустим.
— А если я... того... сбегу?
— Не советую, — спокойно парировала Карелина. — Во-первых, там будут наши люди. Во-вторых, куда вы убежите. Михеев? Можно убежать от милиции, тюрьмы, можно убежать, наконец, от своих дружков, но от себя, от своей совести — никогда. Рано или поздно, а жизнь все равно заставит вас произвести переоценку ценностей. Вы и так уже слишком дорого заплатили за свои ошибки!
Он нервно заерзал на табуретке, по вискам его струился пот.
— Извините, я не то говорю... Совсем не то говорю... Бежать, конечно, глупо. Очень глупо!.. Я хочу быть на кладбище... во время похорон...
— Как вы считаете, дружков ваших там не будет? Валета, например, или Клопа?
Михеев дернул подбородком.
— Думаю, что нет.
— А вдруг?
— Они ведь ничего не знают, гражданин следователь.
Карелина покачала головой.
— Недооценивать нельзя. Давайте договоримся так: никакой самодеятельности на кладбище! Если увидите кого-то из банды, в разговор не вступайте. Это будет выглядеть вполне естественно — у вас горе, умерла мать. Поздоровайтесь только кивком головы — и все. Остальное предоставьте нам.
— Хорошо. Я понял.
Вернувшись после похорон матери в камеру предварительного заключения, Михеев, не раздеваясь, плюхнулся на жесткую кровать. В ушах тяжким звоном разливались тоскливо-тревожные звуки похоронного марша Шопена, перед глазами все время стоял обитый черным крепом гроб, беловато-желтое, безжизненное лицо матери, ее натруженные, морщинистые руки, лежащие на груди. И мокрые снежинки на заострившемся носу, желтые трубы оркестра, венки... Выступил главврач, потом — сослуживцы. Все они говорили много хороших слов о его матери, о ее отзывчивости, доброте, самоотверженной работе в больнице. Его мать любили, призывали брать пример с ее добросовестного отношения к долгу... Ему было не по себе там, на кладбище. Впервые за последние годы он почувствовал стыд. Его мать хвалили, гордились даже ею — именно так и сказал главврач! — а что же он, Юрий? Присутствующим на похоронах невдомек было, что стоящий у гроба сын покойной находится в тюрьме, против него возбуждено уголовное дело, а на кладбище его отпустили лишь на пару часов — по доброте, человечности следователя Ольги Карелиной...
Михеев лежал в камере и тупо смотрел в одну точку — думал о матери, о своей безалаберной, непутевой жизни. Никогда прежде не размышлял он над подобными вещами. Как же все-таки получилось, что он — в тюрьме, а мать — в могиле? Почему он стал таким?
Он снова и снова спрашивал себя, ворочался, стонал, скрипел зубами от отчаяния, но ответа на эти мучительные, непростые вопросы не находил. Наверно, все происходило постепенно, как разъедающая железо ржавчина. Связался в шестом классе с одной компанией. Собирали на стадионе — после футбольных матчей — пустые бутылки из-под водки и лимонада, сдавали их, брали сначала пиво, потом — сухое вино. Вечерами в подъезде курили сигареты «Мальборо», пели под гитару «Гоп со Смыком», «Лежу на нарах», «Колыму». Затем стали выезжать в лес — и снова было вино, появились девочки... Выпивки, танцульки до обалдения, драки. Стал просить денег у матери: магнитофон хочу купить, кроссовки импортные. Давала безотказно — единственный ведь сын, родная кровинушка... А сын тайком хлестал в пятнадцать лет вино, курил и снова просил денег. Ну а потом — пошло и пошло... Долги, ложь и обман приросли к нему, как бородавки.
Не умел, не привык Юрий Михеев копаться в себе, и потому много сейчас было для него непонятного, туманного и злого. Да и не так-то просто было разобраться в том, что произошло. Но еще труднее было поверить: нет, не все потеряно! И ты можешь, ты должен использовать свой шанс.