Нет, хорошо подумав, Румыния прислала королеву. Сиятельную, блистательную, очаровательную и остроумную, бывшую герцогиню Эдинбургскую. В два дня Мария впечатлила совершенно всех и каждого — ей чудесно шел румынский народный наряд. Русская княгиня Мария Павловна писала тогда же в дневнике: «благодаря своему очарованию, красоте и остроумию, Мария могла получить все, что хотела». Купающегося в славе президента САСШ Вудро Вильсона королева Румынии шокировала наповал рассказом «о любви». Врач президента, тоже стопроцентный пуританин-протестант Грейс, по собственным его словам, «никогда не слышал, чтобы хоть одна женщина говорила о таких вещах» и не знал, куда деваться от смущения. Но наступил день, когда внимание газетчиков переключилось с блистательной Марии Эдинбургской, королевы Румынии, на выступление какого-то безвестного анархиста из карликовой республики.
В «зеркальном зале» Версаля решили собрать все же всеобщую, так называемую «пленарную» конференцию, пригласить на нее всех-всех делегатов… Даже немцев, чемоданы которых по прибытию обычно вежливые французские портье пинками выбивали из багажной машины на брусчатку.
На всеобщей конференции вершители судеб Европы планировали огласить решения, выторгованные и принятые перед жарким камином, в комнате со стенами зеленого шелка. Делегатов понаехала чертова прорва, и перевод огромной книги — Версальского Договора — на главные международные языки здорово затянулся. Если бы не помощь Черчилля, организовавшего перевод через каких-то секретных знакомых, четыреста сорок статей так и пришлось бы зачитывать часами. Ведь надо же оставить переводчику-синхронисту время как можно точнее передать обжигающий смысл, донести до слушателей контуры нового европейского будущего!
Но Черчилль в очередной раз подтвердил свою славу государственного именно что деятеля. Съездил куда-то, поговорил с кем-то; всего единственная ночь — и на входе в Версальский дворец каждый, буквально каждый делегат — и даже немцы! — получил увесистый томик на родном языке. Несмотря на спешку, полный текст Версальского договора отпечатали по превосходной бумаге, вполне достойно великого собрания народов. На просвет плотные страницы никто не рассматривал, поэтому водяные знаки: «1й Пролетарский Писче-Бумажный Комбинат г. Москва» скандала не произвели.
Получив томик, делегаты проходили в широчайший «королевский двор», оказываясь между стооконных крыльев, как между опор громадной буквы «П». Далее служители провожали делегатов через дворы поменьше в знаменитую «Зеркальную галерею».
Галерея замыкала дворы, соединяя противоположные крылья дворца в одно целое. Секрет блеска и света заключался в том, что напротив огромных, высоченных окон, архитектор приказал разместить столь же громадные зеркала. Галерею начали строить через пять лет после похорон Д’Артаньяна — того, настоящего капитана королевских мушкетеров, убитого при осаде Маастрихта, в глупой атаке по открытому полю, где пытался прославиться молодой герцог Монмут. В те годы огромные зеркала стоили денег неимоверных. Поэтому даже сам архитектор, показывая тростью контуры будущего здания, на очередное восхищенное восклицание Людовика: «Я дам вам сто тысяч франков!» набрался храбрости ответить: «Остановитесь, ваше величество! Иначе я разорю вас прежде, чем вы изволите миновать фонтан!»
Людовик вовремя замолчал, и на галерею денег хватило. Правда, называли ее тогда не Зеркальной, а всего лишь Большой. Уже через семь лет король принимал там покаянное посольство Венеции, очень извиняющееся за постройку четырех галер испанцам. Еще позже именно в Большой галерее Король-Солнце дал свой последний перед смертью прием — на сей раз персидским послам; с тех-то пор Сирия, Египет и прочие страны ближнего востока прочно впали в торговую орбиту Франции.
Наконец, именно в Зеркальном зале Версальского дворца в одна тысяча восемьсот семьдесят первом году — когда Владимир Ильич Ульянов лежал в пеленках — германский канцлер Вильгельм, первый этого имени, короновал себя императором.
Оплеуха французам вышла оглушительная. Великий Ги де Мопассан отозвался на проигранную франко-прусскую войну новеллой «Пышка». Через полвека по Мопассану снял свое первое кино советский режиссер Михаил Ильич Ромм, впоследствии снявший «Адмирала Ушакова», «Корабли штурмуют бастионы», «Обыкновенный фашизм», «Девять дней одного года», «Русский вопрос»; выучивший Тарковского, Шукшина, Чухрая, наконец, приснопамятного Михалкова.