Суд совещался долго. Андрей Аверьянович смотрел на Клавдию, сидевшую за деревянной загородкой, пытаясь угадать, о чем она думает. И не смог: Клавдия, казалось, ко всему была безучастна — крупное лицо неподвижно, глаза полуприкрыты набрякшими веками.
А Никифор Кузьмич Кашлаев волновался за двоих, это было написано на его лице, сквозило в жестах: он ерзал на скамье, часто вытирал клетчатым платком губы и лоб.
Наконец вошли в зал судья и заседатели. Все встали. С минуту была в зале тишина.
Когда председательствующий, читая приговор, дошел до меры наказания и назвал срок — два года, — по залу пронесся шумок, будто бы вздохнуло сразу много людей, и отметил Андрей Аверьянович — вздох тот выражал не облегчение, а сочувствие и горечь: публика симпатизировала подсудимой.
Но приговор на том не кончился. Далее в нем говорилось и о характеристиках, которые представляли подсудимую человеком добросовестным, и о той нездоровой обстановке в конторе, которая поставила Клавдию Баранову в тяжелое положение… Когда председатель суда наконец сказала, что суд нашел возможным приговор считать условным, в зале раздались аплодисменты.
Все еще стояли, а Клавдия тяжело опустилась на табурет и заплакала, горько, по-бабьи.
Они ждали Андрея Аверьяновича возле здания суда, Кашлаев и Клавдия. Никифор Кузьмич принялся благодарить.
Андрей Аверьяиович отмахнулся:
— Суд благодарите: вняли, разобрались.
Кашлаев предложил:
— Поедемте ко мне. Шампанское с того самого дня стоит в холодильнике, самая пора его выпить.
Сославшись на дела, Андрей Аверьянович отказался.
— Я к вам как-нибудь загляну, — сказал он, прощаясь, — я же тут часто бываю. Вот тогда посидим, шампанского выпьем.
Пожимая ему руку, Клавдия тоже поблагодарила, коротко, одним словом:
— Спасибо.
— К вашим услугам, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — Только лучше будет, если вам не придется больше прибегать к моей помощи.
На углу он оглянулся. Кашлаев и Клавдия шли рядом: мешковатый, с широкой спиной мужчина в зеленой шляпе и женщина, прямая, чуть напряженная.
Они тоже оглянулись, будто почувствовали на себе взгляд Андрея Аверьяновича. Он прощально махнул им рукой и завернул за угол.
Ходи прямо, хлопец
1
Гости разошлись. В столовой, на куцем диванчике, спала Галинка. Мама на кухне мыла посуду и разговаривала с дядей Гришей.
Борис вышел в переднюю, посмотрел в зеркало. Он увидел плечистого парня в тесной выгоревшей футболке. Парень был коротко подстрижен, по-городскому бледноват. Знакомое лицо. Борису не нравились в нем слишком полные губы и светлые, очень уж мягкие глаза. Губы должны быть у мужчины крепкие, энергично сжатые, а глаза со стальным блеском.
Борис прислушался: на кухне говорили о нем.
— Боренька хочет идти работать. Я не возражаю, пусть идет. Но куда устроить его — ума не приложу.
— Давай-ка его ко мне, — у дяди Гриши голос с хрипотцой, простуженный на всю жизнь, — к делу приставлю и присмотрю за парнем.
— Расставаться с ним тяжело, ты же понимаешь: Васю схоронила, и с сыном расставаться, — голос у мамы дрогнул.
— Ну, какое тут расставание, — дядя Гриша говорил ненатурально бодрым голосом, — не за тридевять земель его завезу. В месяц раз будет домой приезжать. Потом Галинка же с тобой, ей еще в школу ходить и ходить… А парень — ему все равно уже дома не сидеть…
— Так-то оно так, — соглашается мама, — а все-таки трудно.
— Кто говорит, что легко?
Сорок дней тому назад умер отец Бориса. Еще не старый человек, он долго и тяжело болел, в семье как-то примирились с тем, что он не выживет, и все-таки его смерть застала врасплох. Мама решила, что ей надо идти работать, но куда — она не знала, да и специальности у нее не было. Будь жив отец, Борис попробовал бы поступить в институт, но теперь он почувствовал себя главой семьи и категорически заявил, что институт откладывается — надо приобрести профессию и зарабатывать на жизнь. Даже Галинкина судьба менялась: ее не стали переводить в одиннадцатилетнюю школу, оставили в восьмилетней. Окончит восемь классов — пойдет в техникум.